До работавших дайхан долго доносились его энергичные выражения, но дайхане помалкивали, хотя казак недвусмысленно задевал их родню и всех туркмен вместе взятых. Дайхане торопились выполнить свои дневные задания — это было куда важнее, нежели прислушиваться к ругани русского.

В голове темно — весь мар мрачен

— Режь барана! — весело сказал Клычли, входя в дом Сергея. — Чай кипяти, чурек доставай!

— Это по какому такому случаю? — полюбопытствовал Сергей.

— Целая толпа паломников к тебе идёт.

— Кто такие?

— Не знаю. Один яшули как будто дядя Аллака, остальные — незнакомые. С лопатами. Думаю, землекопы с канала.

— Пусть идут, — сказал Сергеи, — это неплохо.

Один за другим дайхане заходили в комнату. Пока они здоровались и рассаживались — кто неловко на стульях и сундуке, большинство — на полу, вдоль стен. Худайберды-ага на нравах знакомого представлял Сергея:

— Это — Сергей, очень хороший парень. Знает, что такое добро и что такое зло. Его отец всю жизнь десятником на плотине здешней работал. Не зря жизнь прожил — хорошего сына оставил.

Дайхане вежливо подтверждали:

— Да, да, мы слышали хорошее о Сергее.

— Пусть будут успешными его дела.

— Пусть счастье не обходит его порог.

— Мы сменили сегодня свою стоянку, — пояснил Сергею Худайберды-ага. — Вашими соседями стали, прямо напротив вас свои землянки выкопали. Сырые землянки. Огонь зажгли, чтобы просушить, — дым пошёл, дышать нечем. Решили к тебе в гости наведаться. Не сердись, что всей артелью пришли.

— Зачем сердиться! — сказал Сергей. — Очень хорошо, что пришли. Всегда заходите, дверь открыта.

— Будем заходить, — пообещал Худайберды-ага и достал из-за подкладки старенького тельпека письмо. Вот письмо пришло. По-русски написано, а говорят, что мне пришло. Наверно Меле, сын, пишет.

— Он умеет писать по-русски? — изумился Сергей.

— Не умеет, — вздохнул Худайберды-ага. — Совсем никак не умеет. Думаю, товарищ русский писал. На, сынок, читай!.. Плохо без Меле, трудно. И Бекмурад-бай обманул, — он ведь на семь дней раньше шайтана родился, кого хочешь обманет. Должен был тысячу, двести рублей отдать — долго не отдавал. Теперь отдаёт, а пшеница вдвое прежнего подорожала. Давай, говорю, пшеницей по старой цене. Говорит: пшеницу не должен, бери деньги, а то совсем ничего не получишь. Эх-хе!.. Ну, что там сын пишет?

— Пишет, чтобы за него не беспокоились, — сказал Сергей, про себя дочитывая письмо. — Работает он с хорошими русскими товарищами на железной дороге в Самаре, есть-пить хватает.

— Меле не бездельник! — Худайберды-ага с гордостью погладил свою коротенькую редкую бородку. — Сам сыт будет, отца-мать накормит!.. Что ещё пишет?

— Ещё поздравляет тебя.

— С чем поздравляет?

— С тем, что царя скинули с престола. Это очень большая радость.

Даихане негромко заговорили между собой: поздравление сына Худайберды-ага их удивило. Один из них выразил вслух общую мысль:

— Не знаю, может, не так скажу, но раньше мы считали, что поздравлять можно с рождением сына. Или когда родич из вражьего плена вернулся. Или когда жеребец твой на скачках других коней обошёл. Зачем поздравлять, что царя с трона прогнали?

Худайберды-ага понял, что сельчане не одобряют сообщение Меле. Он и сам рассердился на сына за такое глупое поздравление, поставившее его в неловкое положение перед земляками. Однако, пытаясь смягчить впечатление, сказал:

— Ай, что говорить, от белого царя мы ничего плохого не видели, но нет вечного на земле. Искандер был властелином всего мира — умер. Могущество Сулеймана распространялось на ветер и на воды, но трон его тоже рассыпался. Нет вечного в этом мире.

— Постой, постой, — перебил его Сергей, — это за что же, яшули, белого царя хвалите?

— Ай, за всякое хвалим… Мне двадцать лет было, когда в Мары паровоз пришёл. Плохое было время, неспокойное. Один — гонится, другой — убегает. Завтра — наоборот. Садишься со словами «Бисмилла» за миску с едой и не знаешь, сумеешь ли сказать «Аллах акбар», вставая. Жены вечером серпик закрывают, а люди молятся: «Дай бог, чтобы его завтра можно было спокойно откинуть». Кто мог знать, что случиться завтра? Может, с одной стороны каджары появятся, или с другой — хивинский хан, или с третьей — заревут карнаями головорезы эмира Бухары, Никто ничего не знал — букашке. до пташки не дотянуться, но разговоры ходили: «В Серахсе убит Медэмин… В Мары каджаров перерезали». Думаем, спокойнее станет. Однако недаром говорят, одному угождала, другому угождала — ребёночек-то и не в отца. Новые вести приходят: каджары войско собирают, хан Хивы идёт резать туркмен за кровь Медэмина. Разве жизнь была? Беда была! Белый царь нас избавил от тревог, аллаха за него должны молить.

— Так-так, — сказал Сергей, — интересно? Значит, белый царь дал вам спокойную жизнь. Все так думают?

Дайхане закивали:

— Так, братишка Сергей.

— Худайберды-ага верное слово сказал.

— Может, не совсем так, немножко так…

— Что же вам ещё дал царь?

— Ещё? — Худайберды-ага подумал, погладил бритую голову, оживился. — Ещё огонь дал! Кто в ту пору спички видел? Не знали спичек, чакмак был, кресало, да и то не в каждом доме. А почему не в каждом? Потому что нет кремня в Мары. Кто в Ахал едет, тому наказывают кремней привезти. А наказ, он как комар: в одном ухе поёт, в другом ухе поёт, отмахнулся от него — и забыл. А иной раз и кремень есть, но огня нет: женщины трут от сырости не уберегли. Пословицу даже придумали: «У кого трут всегда сухой, у того невестка добрая». А ты, сынок, говоришь, что да что… Были селения, в которых ни в одном роду чакмака не было. Богатым хорошо — они саксаул жгут. Вечером хозяйка сгребёт угли в яму, золой присыпет — утром они горячие. А бедняк жил так, что от такой жизни собака завоет. Кустарник жгли, траву жгли. От травы какие угли? Вот и бегают женщины с утра, смотрят над какой кибиткой дымок появится, туда идут уголька просить. Берут твой уголёк — кусочек тела берут. Жалко: твой уголёк, тебя согрел бы, а ты его соседу должен отдать. А как не отдашь? Соседу тоже жить надо. А освещались как? Тряпочку в баранье сало ложили, поджигали. У всех сало есть? Нет. А белый царь лампу дал, крашеную бязь дал…

— У вас, яшули, сейчас лампа есть? — спросил Сергей.

Худайберды-ага немного смутился:

— Ай, у меня нет — у другого есть.

— Кто имеет у себя лампу? — обратился Сергей к дайханам.

Посмеиваясь, поглаживая бороды, они промолчали. Худайберды-ага торопливо сказал:

— Лампа — не главное, не в этом дело. И в темноте кусок хлеба мимо рта не пронесёшь, был бы хлеб. А вот с хлебом у нас совсем плохо. Земляные работы — трудные работы, пожилым людям не под силу. Шестой месяц глину бросаем с глубины в три человеческих роста. Много людей копало канал, да не все выдержали. Из каждых четырёх трое ушли, бросив делянки. Если к концу работ останется половина тех, кто начинал, говори хвала аллаху. А водный надел ушедших — пропал.

— Кто вам сказал, что пропал?

— Большие мирабы сказали, сынок Сергей. Мы вот между собой порешили: нельзя пропадать людям. Пусть они не закончили своих делянок, но они — работали. Подсчитаем, сколько заработали, поставим в очередь на воду. Пусть хоть немного посеют пшеницы или ячменя, подкормят ребятишек. Только говорится: не умеешь кусаться — зубов не показывай. Мы одно решили, мирабы своё решили — не будет ушедшим воды. Если, мол, не хотят, чтобы труд пропал, пусть продадут сделанное. Надел пятьдесят батманов пшеницы дал бы, а они его за пять батманов продают. И находятся такие нехорошие люди, которые, забыв аллаха, покупают делянки бедняков. Сегодня три человека продали свои наделы. Пожелал им счастливо до дому добраться, а они даже не ответили добрым словом. Как ответишь, когда комок в горле? Ведь не делянки продали! Еду продали, которой целый год должны были их дети жить! И я свой надел продам. За пять батманов продам, потому что ни сил больше нет, ни хлеба нет.