Мозгалевский идет. Садится возле печки и, посасывая пустую трубку, говорит о той благородной миссии, которая возложена на изыскателей, но рабочие и слушать не хотят.

— Ну эти разговоры, Олег Александрович, вы себе оставьте, — говорит Перваков, — себя можете обнадеживать, а нам дайте существо. Мечтания — они хороши, когда брюхо сыто да тело в тепле...

— А что ты подогреваешь нездоровые настроения? — протискиваясь к Мозгалевскому, сказал Соснин.

— А ты накорми людей, тогда и настроения потухнут. Чего ж ты хочешь — чтоб человек был голодный да еще молчал?

— А ты ведь контра! — сунулся к нему Соснин.

— Дурак ты, хоть и с бородой, — спокойно ответил ему Перваков.

— Ты не обзывай!

— Я не только обзову, я еще бороду тебе вырву. Как же ты можешь мне говорить такую пакость, если я воевал у Сергея Лазо?

— Ладно, хватит спорить, — примиряюще сказал Олег Александрович. — Условия у нас тяжелые, но работать надо. Мы первые, а первым всегда тяжело.

— Так мы ж не против, — сказал Афонька, — да без жратвы силы нету.

— Работать надо, — ссутулившись, сказал Яков, — а не языком трепать. Языком-то трепать горазды больно. Жрать! А ты заслужи, чтоб тебя кормили. Может, тебя и кормить-то не след...

— У-у, пакость, — закачал из стороны в сторону головой Перваков. — Олег Александрович, дайте ему за угодливость кило гороху, пусть пожрет его да лопнет.

— Сам лопнешь, сам! — заорал Яков.

— А ну, замолчать! — крикнул на него Резанчик и посмотрел на Мозгалевского: — Вольные как хотят, а мы не пойдем на работу.

— Что ж мне делать с вами? — беззлобно говорит Мозгалевский.

— Отправить зачинщиков вниз. Марш, марш! И весь разговор, — чеканит слова Соснин.

— Помолчите, пожалуйста, — с неприязнью говорит ему Мозгалевский. — Как это вы все привыкли расправляться... — И, подумав, сказал рабочим: — Собственно, я не понимаю, о чем речь? Разве вы не знаете, что я распорядился дать вам два выходных дня? Отдыхайте! — Сказав это, он быстро вышел из палатки.

Может быть, так все бы и прошло, но приехал Градов. Увидев всех на месте, он спросил, почему мы не работаем. Мозгалевский объяснил.

— Ах, дорогой мой Олег Александрович, — всплеснул Градов руками, — в ваши годы такие неприятности. Вам бы полегче надо экспедицию. Где-либо под Ленинградом. Не позаботились о вас, не подумали.

— Но ведь дело не во мне, — сердито говорит Мозгалевский. — И не понимаю, нет, не понимаю вашей странной заботы обо мне.

— Ну вот и рассердились. Расстроились. А в вашем возрасте расстраиваться нельзя. Ладно, что тут у вас? — И раздул круглые ноздри, словно пытаясь по запаху определить, что происходит у нас.

— Надоел горох. Люди хотят нормально есть...

— Да, но вы же знаете, на базе пусто... Пойдемте к рабочим.

Размашисто, уверенно он идет к палатке рабочих. На голове у него пыжиковая с длинными ушами шапка. Он уже успел обзавестись ею.

— В чем дело, товарищи? — залезая в палатку, спросил он.

— Да все в том же, в еде, — ответил Перваков. — Тут надо разобраться, до каких пор будет такое положение. Если временно, то мы...

— Надо не дискутировать, а работать. Как ваша фамилия?

— Моя фамилия Перваков.

— Вот, товарищ Перваков, надо не дискутировать, а работать. Нам поставлены жесткие сроки производства изысканий. Вы уволены, Перваков. Кто еще хочет говорить, а не работать? — Градов раздул ноздри.

— Это за что же вы его увольняете? — поднялся Афонька.

— Так, вы тоже уволены. Кто еще?

Наступило тяжелое молчание. Ясно было, что Градов испугал людей. Чем? Им вроде бояться нечего. Ну, сели бы в лодки и уехали. Но было что-то такое в словах и тоне Градова, что как бы предостерегало и в то же время сулило большую неприятность тому, кто не послушается начальника участка.

— Так. Нет?.. Ну вот и прекрасно. Идите на работу, и, заверяю вас, через неделю будут и продукты и обмундирование, — сказал Градов и, нагнувшись, вышел из палатки.

— Слушайте, — как только он отошел на порядочное расстояние, остановил его Мозгалевский, — почему вы так разговариваете с людьми? И Перваков и Афанасий — замечательные рабочие! Но дело не в этом. Как вы можете так себя держать, вы, советский инженер?

— Спокойнее, спокойнее. Вы начинаете горячиться и не думаете, что говорите. У вас начинает дрожать голос, но не оттого, что у вас больное сердце. Нет, оно у вас мягкое. А это очень плохо, когда у руководителя мягкое сердце. Вы, наверное, плачете в кино, когда видите сентиментальные штучки?

— Слушайте, я коммунист...

— Нет, это уж вы меня слушайте. Да, видимо, вы стары. Вы не умеете руководить. Не умеете держать дисциплину. Будь вы помоложе, я бы с вами иначе говорил, но ваши седины заставляют меня замолчать и откланяться.

— К черту вашу заботу о моей старости. Да и не стар я!

— Стары, стары, — с нажимом сказал Градов. — Будь вы помоложе, не допустили бы такого развала дисциплины. Но не будем больше спорить. До свидания. Если что, я буду на базе. Приезжайте...

Мозгалевский в ответ на это только затрясся и ничего не ответил, ушел в палатку.

Немного спустя к ней подошли Перваков и Афонька.

— Олег Александрович, выйдите на минутку, — попросил Перваков. И, когда Мозгалевский вышел, сказал: — Что ж, собрались мы, давайте расчет, коли уж так...

— Какой расчет? Я вас не увольнял. Расчет! Или вы на самом деле хотите вниз?

— Да нет, зачем же... — ответил Афонька.

Пока время уходило на все эти проволочки, геологи потихоньку двигались и вот нагнали нас. Встреча произошла на трассе.

— Алеша! — крикнула Тася.

Я и не ожидал ее увидеть, думая, что она уехала. Ведь Мозгалевский же дал предписание Зырянову. Она бежит ко мне.

— Здравствуй, Алеша! — Глаза ее сияют, смеются. Она в ватнике, в штанах, заправленных в сапоги, в косынке. — Что ты так на меня смотришь?

— Я думал, ты уехала.

— Нет, я здесь! Как хорошо, что мы вас догнали.

Я смотрю на нее и замечаю то, чего не видел раньше. У нее пухлые губы, особенно верхняя, такая добродушная, вздутая. У, нее высокая грудь. Маленькая, но высокая. Она смотрит на меня, улыбается. «Но ведь есть же Ирина? — думаю я, и тут же отвечаю себе: — Ирина — мечта. Несбыточная мечта, а тут...»

— Что ты так на меня смотришь, Алеша? — тихо спрашивает она.

— Просто давно не видел, — медленно отвечаю я.

— Ты рад меня видеть?

— Да, — говорю я, и мне становится почему-то легко. Я тоже улыбаюсь.

— И я рада...

Вечереет. Мы идем домой. Молчим. Я чувствую на своих губах какую-то блуждающую улыбку от внутренней неловкости и чего-то грешного. Поднимается луна, и чем она выше, тем белее, и вот уже она как снег на вершинах сопок. От деревьев падают толстые тени, они пересекаются, и лес кажется глухим, непроходимым. Все больше появляется звезд. Синие, красные, зеленые, белые сигналы шлет нам Полярная звезда. Опустила к краю земли ковш Большая Медведица. Как циклоп, смотрит оранжевым глазом Марс. Поднимается ветер. Он тревожно шумит в вершинах деревьев.

— Алеша?

— Что, Тася?

— Подожди, Алеша... Ты так быстро идешь... Я устала.

Она повернулась ко мне. Я беру ее за руку, и она тут же прижимается. Но я ухожу. Я не хочу того, что может случиться. Любовь в моем представлении — совсем иное. Это когда от восторга дышать нечем, когда, не думая ни о чем, во имя любимой бросишься в пропасть, когда готов стоять на коленях и молиться на свою любовь! А тут? Нет, это ни ей, ни мне не нужно.

— Алеша!

Я не остановился.

— Алеша! — Она бежит ко мне, дергает за руку. — Ты разве не слышишь — я тебя зову. Мне страшно...

Я останавливаюсь.

— Алеша...

Она смотрит мне в лицо. Смотрю и я и вижу в каждом ее глазу по маленькой белой луне. Луны плывут в черном океане глаз. И они кажутся мне уже белыми яхтами, уносящими меня в далекое, неведомое.

Я поцеловал ее. Взял за руку и повел, как маленькую девочку, к зимовке. Я ничего не испытывал — ни радости, ни торжества, ни гордости, ни унижения, ни пустоты. Было немного грустно, будто с любимого дерева облетела листва. Хорошо, что Тася молчала. Так было легче.