— Ну вот, и с рабочими как будто разобрался. Лыкову только одного, Зырянову четырех... Калинину Таисью вниз. Да, вниз... А нам придется сесть на строгий паек. Надо подтянуть ремни...
— Олег Александрович, а что, много углов будет по левому берегу? — спросил я.
— Много.
— Но они маленькие?
— Какой вы чудак. — Он приподнял очки и посмотрел на меня. — Не все ли вам равно, большие углы или маленькие?.. Ах да, вы о кривых беспокоитесь? О разбивке кривых?
— Да.
— Болезнь пикетажиста... Углы будут в основном небольшие.
Вместе с распоряжением Киселев привез нам несколько пачек папирос. Редкие они гости, эти папиросы. После махорки папиросы кажутся ароматными, хотя относятся к разряду самых дешевых.
— Да, ну что же, — говорит с собой Мозгалевский, — вот я и составил письмецо Зырянову, завтра поутру отправим его.
Ночью, часу в двенадцатом, послышались голоса с Элгуни. Они сливались с воем ветра, с рокотом реки. Я выбежал из палатки, закричал. Но никто не отозвался.
— О-го-го-го-го! — как леший, загоготал Соснин.
Нет. Никого нет. Только вернулись в палатку, снова раздался крик — женский, и немного погодя — мужской. Небо было черным. На крышу палатки падали сломанные ветром ветви и, шурша, скользили по ней.
— Что за черт? — в нетерпении сказал Коля Николаевич. — Может, тонут?
Развели на берегу костер. Стали кричать непрерывно. Но в ответ ни звука. И вдруг близко послышались голоса. Страшно было представить этих отчаянных людей в ночной час на реке. Откуда? Куда добираются? Костер пылал, и прибрежная вода казалась от него красной... Опять послышались голоса. Но сколько я ни вглядываюсь, ничего не вижу. Тьма. Густая тьма, поглотившая сопки, леса и Элгунь. И совсем уже рядом раздался смех. Странно звучал он в ночи, этот веселый смех.
— Да это же Ирина! — вдруг крикнул я. — Ирина!
— Эгей! — донеслось в ответ.
Это была она! Только одна Ирина могла смеяться в эту мрачную непогодь. Смеяться? Ну да! Она смеялась! Значит, все, что было связано с Лыковым, отошло, отболело? Схватив горящую головню, я побежал к воде. Высоко поднял ее, и то замирающее, то ярко вспыхивающее пламя осветило Ирину. Она стояла с шестом на носу бата, словно врезанная в черную немоту воды. Кровавые отблески плясали вокруг ее головы. На корме был Цибуля.
— Ирина, здравствуй, Ирина! — откуда-то из темноты выскочил Коля Николаевич.
— О-сё-сё! — отозвалась она.
— О-но-но!
— Здравствуй, Соснин, — выбегая на берег, смеется Ирина.
— «За гробом толпою шли, платки белее снега держа у красных носов...»
— Что это? — спрашивает Ирина.
— Стихи. Гейне. В свободное от работы время заучиваю.
— Смотри ты, какой молодец. Ты скоро, наверно, начнешь петь?
— Когда я вижу тебя, то всегда готов это сделать. Го-го-го-го-го!
— Так пой... Ха-ха-ха-ха-ха...
— Здравствуй, Ирина.
— А-а, Алеша? Здравствуй, Алеша... Здравствуйте, Олег Александрович. Наконец-то добралась, как я счастлива! Ну и перекатище был, чуть не утонули. Потом въехали в слепую протоку. Весь вечер провозились. Цибуля молодчина, здоровяк такой, лодку на себе тащил...
— Страшно было ночью ехать? — спросил Мозгалевский.
— Страшно, — смеется Ирина.
Палатка наполнилась шумом. Ирина не умеет говорить тихо, и Мозгалевскому доставляет немалое удовольствие сразу же Ирину поддернуть:
— Громче, громче, Ирина. Здесь же все глухие.
— Ха-ха-ха-ха! — заливается Ирина. — Я так рада, что всех вас вижу. Я буду еще громче говорить, а то вы давно меня не слышали...
Прежняя Ирина, та, которую я видел в начале пути, вернулась к нам. Я смотрю на нее и не могу наглядеться. Все в ней просто и все необычно. Глядя на нее, мне хочется смеяться.
— Ну, а что Кирилл Владимирович? — спрашивает ее Мозгалевский.
— Ведет съемку левого берега, укладывает на планшетах трассу. Он забывает даже есть... Он очень много работает. Он никого не жалеет. И себя не жалеет...
— Вот как, — говорит Мозгалевский. — И много уже прошел?
— Двадцать километров.
— Двадцать километров? Что он, фокусник? Спать, спать! Завтра подниму всех чуть свет, — строго сказал Мозгалевский. — Вы, Ирина, ляжете в нашей палатке. Спать, спать!
Чуть свет он нас поднял. С утра шел дождь, мелкий, холодный. К обеду дождь пошел со снегом, подул сильный ветер. Коченели руки, трудно было записывать. Книжка вымокла. А ветер задувал все сильнее. Все же работали до сумерек.
Зато как уютно в палатке! Потрескивают дрова в печке. Горят свечи. На столе чай. Ирина что-то рассказывает Соснину. Тот гогочет.
— Тишина! — строго говорит Мозгалевский. — За работу!
Мы работаем до двенадцати ночи. Давно храпит Соснин. А мы все еще камералим.
— Спать! — приказывает Мозгалевский.
И мы спим как убитые. А утром чуть свет подъем. Мы быстро едим и уходим на трассу.
— Работать, работать!
И мы работаем.
— Как жаль, что короток день, — сокрушается Мозгалевский.
— Вам бы и летнего не хватило, — говорит Коля Николаевич.
— Согласен! Рубщики! Яков, бери теодолит, пошли вперед! Быстрей, быстрей! Алексей Павлович, не отставать! Позор падет на наши головы, если мы сделаем меньше Костомарова. Позор!
Так мы работаем пять дней. Прошли еще девять километров. Надо переезжать.
— Где же ваши эвенки? — спрашивает Мозгалевский у Соснина.
Около палатки кто-то возится, и через минуту в нее входит маленький эвенк. Он поглядел на всех и сказал:
— Драстуй... Моя ходи к вам. Рыбалка совсем-совсем скоро ходи Байгантай. Совсем ходи. Батурин сказал, ходи Мозгалевски, говори завтра баты к нему ходи, Жалдаб ходи. — И замолчал.
— Ничего не понял, — сознался Мозгалевский. — Нужен толмач.
— Он говорит, что Батурин нам дает баты для переезда в Жалдаб. Они приедут завтра. Если мы не воспользуемся, то они уедут в Байгантай, а нам придется перебираться своими силами, — пояснила Ирина.
— Смотрите, она толмач! — удивился Мозгалевский. — Ну, коли так, садись пить чай, — сказал он эвенку.
Эвенк присел на корточки, взял обеими руками кружку с горячим крепким чаем.
Утром приехали два бата. Мы, как и раньше, отправились на трассу, поручив погрузку Соснину. Я думал, что и Ирина пойдет с нами, но она осталась в лагере. Только теперь я начинаю понимать, что для того, чтобы любить, надо обладать мужеством. Надо не бояться сказать человеку, что любишь его, и не дрогнуть, если он не ответит на твой призыв. В этот час мужество должно быть выше самолюбия. Тут важно не убежать от стыда, а выстоять наперекор всему больному, что будет причинено сердцу. А оно будет причинено, потому что Ирина меня не любит. Это я вижу. Она равнодушна ко мне, а что может быть страшнее равнодушия? Если бы она сердилась, злилась, какое это было бы счастье, потому что от любви до ненависти, говорят, один шаг, тогда и от ненависти до любви такой же. Но Ирина совсем не думает обо мне.
...Мы идем к новой стоянке. Как тяжело идти со старым человеком. Неужели и я когда-нибудь буду старым? Нет, этого не может быть!
Мозгалевский еле бредет, и мне приходится часто останавливаться, поджидая его.
— Не бегите, куда вы к черту на рога несетесь! — кричит он.
— Никакого черта нет, просто начинается редколесье, — отвечает Коля Николаевич.
— Редколесье, редколесье, — бормочет Мозгалевский. — А вы куда? — это уже относится ко мне.
— Думаю идти берегом.
— Там можно?
— Пока не знаю.
— Ну я за вами пойду.
— Так я же не знаю...
Но он уже направился ко мне. Через несколько шагов я натыкаюсь на большой завал. Чтобы его обойти, надо забраться на вторую террасу, а она довольно крута.
— Не знаете пути — нечего ходить, — ругает меня Мозгалевский.
Я молчу. Но раздражение все больше овладевает мной. «Какой несносный старикашка, — думаю я. — Если стар, так надо сидеть дома. Тайга для сильных и молодых».