Глафира повернулась к нему, глядя широко раскрытыми глазами.

— Кто тебе сказал?

— Знаю. Слышал, что и с тобой говорили.

— Ты брось болтать такой вздор! Не сам ли ты позвал милицию, когда старуха пропала? Все плакался: найдите, утешьте. Если и приходили, то по твоему же делу, тебе помочь. Я ничего и слышать не хочу об этом! Я свой урок не забыла. На всю жизнь хватит!

— Ты не финти, Глаша, я добр, но и строг. Ничего не скрывай, говори прямо!

— Убей меня бог, если я понимаю, о чем ты говоришь! Я сплетнями не занимаюсь. Коли не к месту я здесь, могу и уйти! — Глафира рванулась с места, но Петрушкин удержал ее за плечо.

— Сиди ты! Не дрыгайся! — зло сказал он, когда Глафира снова брякнулась на стул. Рука у него была тяжелой и сильной. Глафира резко высвободила плечо.

— Чего тебе? Силу показываешь? Только на силу не надейся, вот тебе! — и она поднесла к его носу кукиш.

Петрушкин оторопел. Но, поняв, что здесь силой и угрозами ничего не добьешься, сменил тактику:

— И чего ты осерчала, Глафира! Наговорила бог знает что! Да ты садись, садись. Не обижайся. — Он подвинул ей новую рюмку, а голос у него был грустным. — Когда человек любит, он сам не свой делается. Вот представляю в мыслях кого другого рядом с тобой, и злоба берет, ревную. Я тебя, Глаша, и к этому милицейскому майору ревную. Вот почему я и спросил, зачем он тут ходит. Если что обидное сказал, прости. Моя тут вина.

Глафира уж и не знала, верить или не верить ему. Пристально вглядывалась она ему в лицо расширенными глазами. Петрушкин сидел грустный, виноватый, глаза полны слез. Добрая по натуре, Глафира пожалела его, обняла за шею, погладила седеющие волосы.

— Хорошо бы всю жизнь вместе. Правда, Андрюша?

— О другом и не мечтаю, — Петрушкин потянулся к ней. — Я боялся, что этот майор из-за тебя ходит. Как подумаю о нем — сердце горит. Ну теперь-то я спокоен. Верю тебе. А он за тобой не пытался ухаживать? Ничего не говорил? Ни словечка?

Глафира снова отодвинулась, разглядывая Петрушкина, словно видела его в первый раз. Не такой уж он, этот Петрушкин, тощий да высохший. Это его борода и старая одежонка таким делают. Так-то мужик крупный, жилистый, крепкий. И на лицо не плох — нос прямой и ровный, подбородок упрямый, глаза светлые...

Глафира привалилась к нему грудью:

— Не люблю я милицию. Всегда они кого-то ловят, всех подозревают. В тот раз, когда майор сюда приходил, я у ворот стояла.

— О чем же он говорил с тобой?

Хотя в голове у Глафиры и шумело, но правды она Петрушкину не сказала:

— Все милиционеры грубияны. Прогнал. «Не стой здесь! Уходи отсюда!».

— Ты ведь упрямая, неужели послушалась его?

— Ученая стала — с милицией связываться давно охоты нет. Ушла.

Петрушкин не поверил. Он налил ей еще одну рюмку коньяка.

— Ну, хватит, и чего мы вдруг об этом заговорили? Ну их к бесу! Они — сами по себе, а мы — сами собой, верно? Не будем портить себе настроение, давай выпьем по маленькой. Твое здоровье!

Они сидели за столом долго. Пили, ели. Когда допили наконец коньяк, Петрушкин сказал:

— Отдохнуть бы надо. Пусть хмель немного выветрится, — и сдернул с кровати покрывало.

В это время во дворе громко залаяла собака. Показалось, что кто-то открыл калитку и позвал хозяина. Петрушкин вздрогнул и сунул трясущуюся руку в карман. Потом быстро встал и, сделав вид, что поправляет подушку, достал что-то из-под нее и спрятал в карман. И тут же вышел во двор. Глафира ничего не заметила. Ей-то незачем было тревожиться: рядом с новым другом на душе у нее было покойно и радостно. Теперь ей стыдиться нечего, снова она сможет смотреть людям прямо в глаза — у нее будет свой законный муж.

В дом вошли двое мужчин. Один был человеком в годах, приземистым, другой — совсем еще юношей. Сзади на крыльцо тяжело поднимался Петрушкин.

— Вам кого? — спросила Глафира, чувствуя себя уже хозяйкой дома.

— Мы из пожарной охраны, — сказал толстый, посмотрел на Глафиру, — инспектируем дома, проверяем огнеопасные объекты. План дома у вас есть? Разрешите взглянуть.

Петрушкин достал из-под кровати запыленный чемодан, открыл его и вынул план дома. Инспектор посмотрел бумагу, проверил проводку. Подойдя к чулану, он недовольно и строго сказал:

— Не хватает вам большого дома, что ли? Вечно лепят какие-то пристройки! А проводку в чулан сделали неправильно. Самовольно делали? Придется отрезать, пока не исправите, придется без света обходиться.

Глафиру это задело, в ней заговорила хозяйка.

— В темноте сидеть будем? Как при царе Горохе? Тянул-то проводку ваш монтер, государственный. Где же его теперь искать, пьяницу несчастного?

— Пожар случится, не так кричать будете. Лучше вызовите электрика, пусть быстро исправит.

Глафира озлилась не на шутку: надо же, пришли и помешали, испортили все. Словно ее сердечный огонь ледяной водой окатили. Ее охватил гнев — все так хорошо складывалось, а тут эти... Петрушкин, видя ее состояние, сказал, чтобы избежать скандала:

— Глаша, иди к себе домой!

Глафира онемела. Она просто не знала, что сказать, и молча уставилась на Петрушкина. Господи! Да не ослышалась ли она? Неужели это он, который совсем недавно клялся, что жить без нее не может? Он гонит ее, свою будущую жену?! Ах, эти подлые, вероломные мужчины!

Петрушкин подошел к ней ближе и зашептал:

— Ты, Глаша, не обижайся. У меня дело есть в городе, сейчас вспомнил. На обратном пути зайду к тебе, ладно? — Глафира его не слышала. Глаза ее были полны непролившихся слез. Она, как слепая, пошла к двери.

— Кто это? — спросил инспектор.

— Соседка. Несчастная женщина, одинокая.

— Пьяная она что ли?

— Так ведь из колонии вышла недавно. Прикладывается немного.

Сразу же после того, как ушли пожарные, Петрушкин запер дверь, спустил кобеля и, сев в трамвай, поехал в город.

Майлыбаев позвонил в управление и сообщил, что Петрушкин направился в город, и двинулся следом за ним.

Через полчаса дрессировщик собак сошел с трамвая и подошел к доске объявлений на углу улиц 8 Марта и Горького. Там он долго стоял, изучая различные объявления о продаже домов, гарнитуров, аккордеонов и фикусов, о сдаче в аренду комнат и квартир. Потом, воровато оглядевшись, Петрушкин сорвал одно из объявлений. В нем сообщалось, что сдается большая светлая комната для четверых студентов. Улицу и номер дома старший лейтенант Майлыбаев знал наизусть. С этой бумажкой он успел ознакомиться раньше. Зачем только нужна «светлая комната» одинокому человеку, у которого есть собственный большой дом? Сорвав объявление, Петрушкин не стал больше задерживаться и, зажав под мышкой холщовый мешок, двинулся к зеленому базару. Побродив недолго по базару, он вроде бы бесцельно двинулся по улицам города, заходя во все магазины подряд. Но ничего не покупал. Только перед магазином «Динамо» немного задержался. Внутри магазина шел ремонт, и торговля велась на улице с лотков. Два охотника спорили о достоинствах двуствольного ружья, поочередно заглядывая в дула, ощупывая приклад и курки. Петрушкин подошел к ним. Он протянул руку к ружью, отделанному чернью с кавказской насечкой:

— Дайте посмотреть, — он повертел ружье и так, и сяк, тоже заглянул в стволы. — Да-а, вещь прекрасная! Отличная! Все сверкает! Богатая штука! Но и стреляет, наверное, точно.

Охотники оказались людьми разговорчивыми:

— А ты сам-то, знаток, стрелять умеешь?

— Да приходилось помаленьку.

— На птицу, небось, ходишь. На зверя-то, поди, трудновато?

— Да уж на кабана, пожалуй, не решусь. Но с меня и утки или фазана хватит.

— Брось прибедняться! Кто поверит?

В это время возле лотка появился Сигалов. Он задержался на одно мгновение и прошел дальше. Петрушкин не обратил на него внимания, но тут же тоже ушел. Правда, по другой улице.

В тот же вечер старший лейтенант Майлыбаев доложил обо всем майору. Они снова и снова обсуждали каждый жест, каждое слово Петрушкина. Сидели долго. Наконец майор спросил: