И я отвечал ей:

— Госпожа моя, я долго тебя искал, и никто не мог сказать мне, где ты, пока мне не сказало об этом мое сердце. Но открой мне, откуда тебе известно, что мы с тобой и вправду брат и сестра?

— Мне ничего неизвестно, кроме того, что я тебя очень люблю, и все нас так называют…

— А если бы мы не были братом и сестрой, ты бы также меня любила?

— Но тогда мой отец не позволил бы нам всегда быть вместе, и тем более наедине…

— Я предпочел бы лишиться этой радости и страдать от любви…

Тут ее прекрасное лицо залилось румянцем, и она спросила:

— Разве твоя любовь теряет что-либо от нашего родства?

— Да, я теряю себя и тебя, — отвечал я.

— Я не понимаю твоих слов, но мне кажется, что именно наше родство питает нашу любовь…

— Мою любовь питает твоя красота, а наше родство лишь умеряет жар моей любви.

Тут я опустил глаза от смущения и увидел в зеркале водоема мою красавицу, а когда вновь поднял голову, она была передо мной, живая и прекрасная… Однако ее истинный образ жил в моем сердце. И я произнес про себя, не желая быть услышанным: «Ах, если 6 я мог утонуть в этом водоеме, откуда мне улыбается моя госпожа, насколько я был бы невиннее Нарцисса! И если бы она полюбила меня той же любовью, как люблю ее я, как бы я был счастлив! И если б судьба дозволила нам всегда жить вместе, сколь радостной стала бы моя жизнь!»

Взволнованный подобными мыслями, я встал и принялся обрывать цветы жасмина вокруг водоема. Мешая их с миртом, я сплел прекрасный венок и, украсив им свою голову, увенчанный и покорный, обратил взор к моей любимой. Она ответила мне взглядом, более любовным, чем обычно, и, сняв с меня венок, надела его на себя. В тот миг она была прекрасней, чем Афродита, которой Парис присудил яблоко, и когда она спросила меня: «Ну, что ты скажешь обо мне, Абиндарраэс?» — я отвечал:

— Скажу, что ты достойна быть королевой всего мира и носить королевскую корону.

Тогда она взяла меня за руку и произнесла:

— Если так случится, брат, то и ты ничего не потеряешь.

Не сказав больше ни слова, я последовал за ней, и мы покинули сад. Мы долго еще пребывали в заблуждении относительно нашего родства, но любовь отомстила нам и развеяла спасительный обман: войдя в возраст, мы оба поняли, что мы не брат и сестра. Не знаю, что при этом почувствовала она, но я был счастлив безмерно, хотя потом дорого заплатил за свое счастье. В ту самую минуту, как мы догадались, что мы с ней не родные, наша любовь, прежде столь естественная и чистая, обернулась для нас злым и неистовым недугом, от коего излечит нас одна лишь смерть. В любви нашей не было тех первых душевных побуждений, которые могли бы остеречь нас, поскольку она возникла как естественное благо, и превращение ее в болезненную страсть произошло не постепенно, а сразу, вдруг: все мои чувства были обращены к моей любимой, и душа моя сливалась нераздельно с ее душой. Все кругом, кроме нее, представлялось мне безобразным, бессмысленным, бесполезным, все мои мысли были только о ней.

Радостная беспечность прежних дней исчезла: отныне я с подозрением следил за каждым ее шагом, я завидовал касавшимся ее лучам солнца; ее присутствие причиняло мне боль, когда же ее не было рядом, мое сердце почти переставало биться. И вместе с тем я не желал ничего иного, ибо она платила мне той же монетой.

Однако Фортуне наша любовь пришлась не по нраву, и она разлучила нас, о чем я поведаю вам далее. Эмир Гранады, решив вознаградить алькальда Картамы за беспорочную службу, повелел назначить его алькальдом Койна, что граничит с вашей крепостью, а мне было определено остаться в Картаме в распоряжении нового алькальда. Если вы сами, сеньор, когда-нибудь любили, вы можете себе вообразить, в какое отчаяние ввергло нас сие ужасное известие. Мы сошлись на тайном свидании и горько оплакивали предстоящую разлуку.

— О госпожа моя, душа моя, мое единственное счастье! — безутешно взывал я, награждая ее всеми нежнейшими именами, которым научила меня любовь. — Отняв у меня свою красоту, будешь ли ты помнить вечного ее пленника?

И тут мои слова прерывались еле сдерживаемыми рыданиями, однако я возобновлял свои жалобы и мучил ее невнятными укорами, смысл коих я забыл, ибо даже память мою она увезла с собой. Кто опишет все слова утешения и жалости, исходившие из ее нежных уст, но мне их было мало, хотя до сих пор в моих ушах звучат эти бесчисленные сладостные слова! Не в силах дольше выносить эту муку, мы расстались с ней, обнявшись на прощанье и заливаясь слезами. Видя, что я почти близок к смерти от горя, она воскликнула:

— Абиндарраэс! Душа моя готова покинуть тело при мысли о неизбежной разлуке, и ты тоже не в силах ее пережить; и потому я клянусь тебе, что буду твоей навсегда, до самой смерти: мое сердце, моя жизнь, моя честь и все, чем я владею, принадлежат тебе, и в подтверждение этого, как только я прибуду в Койн, куда отправляюсь вместе с отцом, я присмотрю место, где мы могли бы видеться, и дам тебе знать. Ты приедешь туда, и там я отдам тебе мое последнее достояние, но лишь после того, как назову тебя моим супругом: иначе ни твоя честь, ни мое достоинство не позволят нам соединить наши судьбы.

Ее слова немного успокоили мое сердце, и я целовал ей руки, благодаря за обещанную милость. Назавтра они уехали, а я остался и был словно путник, застигнутый внезапно ночью в горах, среди отвесных и лесистых скал. Ее отсутствие мучило меня жестоко, и я тщетно искал утешения в том, что неотрывно смотрел на окна, из которых прежде выглядывала она, омывал руки в ее купальне, заходил в ее пустующую спальню, сидел в саду, где она отдыхала во время сьесты. Я бродил по всем ее любимым местам, но их красоты лишь усиливали мою печаль. Надежда, что моя любимая вот-вот позовет меня, спасала меня от полного отчаяния, хотя порой невозможность видеть ее делало мою муку столь невыносимой, что я предпочел бы лишиться всякой надежды, ибо безнадежность, когда она очевидна, не может больше мучить, а надежда терзает, покуда не осуществится. Но вскоре моя надежда сбылась: моя госпожа позвала меня, прислав ко мне одну из своих служанок, которой доверяла: отец моей любимой, призванный эмиром, отбыл в Гранаду. Известие это несказанно меня обрадовало, и я стал готовиться к отъезду, намереваясь из осторожности пуститься в путь ночью. Я облачился в парадное платье — то, что ты видишь на мне, дабы и этим выказать ей радость моего сердца. И я верил, что даже сотня рыцарей не в силах преградить мне путь, ведь со мной моя госпожа, и если ты, рыцарь, победил меня, то отнюдь не по причине слабости моей, а лишь потому, что злая судьба или веление небес не пожелали, чтобы я был счастлив. Теперь из моих слов ты знаешь, какое счастье я утратил и какое горе у меня на сердце. Я спешил из Картамы в Койн, и хотя мое нетерпение удлиняло мне дорогу, я был самым счастливым из Абенсеррахов: меня позвала моя госпожа, я ехал к ней на свидание, чтобы насладиться ее любовью и стать ее супругом. И вот я перед тобой: страдающий от ран, пленный, побежденный, и мне осталось лишь смириться с тем, что счастье мое утрачено мной навеки. И потому, прошу тебя, не мешай мне предаваться печали и не осуждай мою слабость — мне понадобится много сил, чтобы пережить удар, нанесенный судьбой.

Родриго де Нарваэс, изумленный и растроганный рассказом Абенсерраха, и понимая, что всякое промедление гибельно для счастья влюбленных, обратился к мавру со словами:

— Абиндарраэс, я хочу, чтобы ты убедился, что моя доблесть способна одолеть твою злополучную судьбу. Если ты поклянешься вернуться через три дня и вновь стать моим пленником, я отпущу тебя теперь на свободу, ибо не желаю препятствовать твоему счастью.

Мавр, услыхав это, готов был от радости пасть к ногам рыцаря и отвечал:

— Родриго де Нарваэс, если ты поступишь так, то ничье сердце не в силах будет сравниться с благородством твоего сердца, а мне ты подаришь жизнь. И я поклянусь тебе, чем хочешь, что свято выполню наш уговор.