Защитники Континентального блока в окружении Риббентропа, так же как и Шуленбург, все еще ожидали, что Сталин в конце концов уступит, учитывая слабость Красной Армии. «По моему мнению, — замечал Вайцзеккер, — мы можем продолжать переговоры с ними сколь угодно долго. Война с Россией невозможна, пока мы заняты Англией, а после того она перестанет быть необходимой». Даже Гальдер не отказывался от надежды на политическое решение проблемы^{414}.

Однако Гитлер после Берлинской конференции более чем когда-либо был убежден, что неподатливость англичан — результат несговорчивости русских. Он также разочаровался в идее Континентального блока. Необходимым условием соответствующей стратегии, кроме соглашения с Советским Союзом, являлось привлечение Испании к Тройственному союзу. 18 ноября Чиано сообщил Гитлеру, что Италия считает вступление Испании в войну и захват Гибралтара жизненно важными для нанесения решающего удара по присутствию английское го военно-морского флота в Средиземном море. Встретившись с испанским министром иностранных дел на следующий день, Гитлер бессовестно лгал, похваляясь успешным завершением приготовлений к операции «Море — Лион». Приготовления эти на самом деле за лето сошли на нет, в значительной степени после того, как люфтваффе не удалось достичь превосходства в воздухе во время Битвы за Англию.

Хотя задержку объясняли исключительно плохими погодными условиями, вторжение 17 сентября было отложено «на неопределенный срок». Германия, заявил Гитлер, «начнет атаку даже зимой, если будет хороший прогноз погоды на 3–4 недели». Однако Серрано Суньер, министр иностранных дел Испании, остался непоколебим, объявив окончательное решение Франко не вступать в войну^{415}.

Вскоре после встречи с Суньером Гитлер набросал телеграмму Муссолини, настойчиво просившему помощи после неудачного вторжения в Грецию 28 октября. Теперь Гитлер неохотно соглашался, обещая помощь позже зимой и делая примечательную оговорку: «Весной, самое позднее к началу мая, я хотел бы получить мои немецкие войска назад…»^{416}. Но карт он все еще не открывал.

Он впервые заговорил о том, что Советский Союз «висит, как грозовая туча, на горизонте и… принимает облик империалиста, русского националиста или рядится в коммунистическую интернационалистскую маску, в зависимости от страны, с которой имеет дело». И все же он не отказывался от своей идеи создать «великую мировую коалицию, простирающуюся от Иокогамы до Испании», но при этом твердо решил держаться за Балканы, так как «Россия войдет туда, так же как в Прибалтику. Любой возникающий вакуум немедленно заполнит Россия». Он теперь больше полагался не на соглашение с Советским Союзом, а на «инструменты реальной силы». К весне у Германии будет эффективный фактор сдерживания в виде 186 первоклассных штурмовых дивизий, включая 20 бронетанковых дивизий. В дальнейшем он намеревался заняться пересмотром конвенции в Монтре и сделать Черное море «своего рода гигантской гаванью для прилегающих стран, дав этим странам право свободного и беспрепятственного входа и выхода из нее»^{417}.

Болгария, как гласил урок, извлеченный Гитлером из конференции, стала ключом к контролю над Балканами. Чтобы свернуть русских с их твердой линии, им сообщили вскоре после окончания конференции, будто Венгрия, Румыния и Словакия в ближайшем будущем присоединятся к Тройственному союзу^{418}. Как раз когда Молотов садился в поезд в Берлине, Риббентроп получил от Драганова заверения, что соглашение о взаимопомощи с Москвой не заключено. Тем не менее он узнал от него, что, хотя болгары боятся большевизации, они не могут игнорировать «традиционную российскую политику на Балканах — стремление к Проливам. Границы по Сан-Стефано^{419} доказывают, что русские рассматривают Адрианополь и всю Восточную Фракию как заднюю линию обороны Проливов, которая однажды окажется в их руках». Возражение Риббентропа, что Германия «хочет мира на Балканах и, обладая военной мощью, в состоянии установить его», оказалось пророческим^{420}.

Гитлер не дал русским времени осмыслить последствия берлинской конференции. Всего лишь три дня спустя после отъезда Молотова царя Бориса и Попова, его министра иностранных дел, спешно и тайно вызвали в Берхтесгаден, чтобы предупредить возможную реакцию Советов. Гитлер воспользовался плохим положением итальянцев в войне с Грецией для оправдания своих планов интервенции в Грецию. Он не может допустить, чтобы аэродромы во Фракии и Салониках попали в руки англичан и представляли серьезную угрозу румынским нефтепромыслам. К явной досаде Гитлера, царь Борис, не скрывая своей боязни ответных действий русских, «менее чем когда-либо был склонен» присоединиться к Тройственному союзу. Он не собирался связывать себя ничем, кроме слов, что «в нашем лице вы имеете маленького верного друга, который никогда вас не разочарует». Тем не менее встреча имела важное значение, показав все возрастающее притяжение Болгарии к Берлину^{421}.

Легко представить шок, испытанный в Кремле, когда до него дошли новости об этом визите. Молотов и Деканозов, заместитель наркома иностранных дел по Ближнему Востоку, немедленно вызвали Стаменова, болгарского посла, на весьма нервную встречу, в ходе которой у него не осталось сомнений в решимости Советского Союза поскорее заключить соглашение, прежде чем Болгария свяжет себя обязательствами с Осью. Советы не собирались допустить повторения румынского синдрома, в результате чего Болгария стала бы «государством-легионером». Молотов «дружески, но настойчиво» заявлял, что судьба Болгарии «представляет интерес для Советского Союза и что, верный своим историческим обязательствам, Советский Союз желает видеть сильную Болгарию». Сначала он показал приманку, обещая удовлетворить все претензии Болгарии к Турции, Югославии и Греции и, сверх того, предоставить материальную помощь. Затем предостерег от тех сил в Болгарском парламенте, которые пытаются превратить царя Бориса «в марионетку», невзирая на то, что он «человек умный, честный и воистину пекущийся об интересах болгарского народа». Молотов не преминул напомнить Стаменову, что «на протяжении всей истории Россия всегда стояла за независимость и суверенитет Болгарии». В этом отношении «Россия, в форме Советского Союза, продолжает ту же политику, полностью поддерживая территориальные претензии Болгарии к ее соседям». В своем отчете Стаменов счел нужным предупредить Попова, чтобы тот не «оставил Россию по другую сторону баррикады как fait accompli»^{422}. Однако царь Борис понимал, что чудом выкрутился в Берхтесгадене; по возвращении в Софию, в ту же ночь, он отверг советские предложения, передав прежде их содержание в Берлин^{423}.

Гитлер, тем не менее, все еще предпочитал верить, что Сталин «слишком умен, чтобы сделать русских английским пушечным мясом». Пытаясь свернуть русских со взятого ими в Берлине курса, он поспешил формализовать германское присутствие на Балканах. Теперь уже генерал Антонеску совершил паломничество в Германию, где его практически заставили присоединиться к Оси. К несчастью, в переговорах с Антонеску Гитлеру открылось, что русские до сих пор отказываются четко установить свою границу с Румынией, требуя свободного прохода военных кораблей по Дунаю до Браилы, позади румынской линии обороны перед Молдавией. Это лишь подтверждало их стремление получить болгарский коридор. Кроме того, после бесед с генералом Кейтелем стало ясно, что близость английской угрозы Балканам может побудить Турцию и Советский Союз создать собственную систему безопасности, возможно, в Болгарии^{424}.