— Ты хочешь знать — ты узнаешь…

Не оставалось иного, как покориться обстоятельствам.

Отворотившись от сидевшего рядом человека, Любовь Яковлевна демонстративно смотрела в окна кареты. В Петербурге был вечер, неожиданно ясный, без метели и снегопада. На низком сине-фиолетовом небе горели голубые и белые звезды. Легкие дуновения ветра чуть покачивали круглые головы газовых фонарей, зажженных и струивших свой, мешающийся со звездным, свет. Подсвеченные прожекторами фасады величественных зданий проплывали мимо. На снегу газонов контрастно выделялись разлапистые, голые тени деревьев. Неизбежная метафора, равно банальная и прекрасная, затесавшись в мыслях, уподобляла увиденное роскошной театральной декорации. Но где был режиссер, подготовивший достойное действие?

Ритмический цокот копыт, плавное покачивание экипажа, вполне музыкальный звон рессор, собственные мысли, подкравшиеся исподволь и отчего-то уводившие от творившейся реальности в туманный мир иллюзий и вымысла, чуть убаюкали угревшуюся под толстой полостью Любовь Яковлевну; все же, временами взбадриваясь, она пыталась понять направление движения.

Протирая запотевшее от дыхания окошко, видела молодая женщина Певческий мост на Мойке и огромное здание Министерства иностранных дел, потом появлялась полузамерзшая Фонтанка и розовый цирк Чинизелли, выплывали последовательно Дворцовый плашкоутный мост, салтыковский подъезд Зимнего, окруженный канавами Аничков дворец, Николаевский вокзал, Гороховая, дом Гиллерме, салон знаменитого фотографа Бергамаско…

Похоже, они двигались без всякой цели и чуть ли не по кругу!

Толчком возвращенная к действительности, Любовь Яковлевна с беспокойством ощутила, что скорость кареты заметно увеличилась. Лошади шли галопом, уродливый извозчик, привстав, лупил по крупам волосяною плеткой, сам получая удары по голове и толстой спине от размахавшегося зонтиком Игоря Игоревича.

Непроизвольно взвизгнув на крутом повороте, с ощущением отрывающегося желудка и сильнейшим еканьем в селезенке, молодая писательница отчаянно уцепилась за рукав мужа, однако сразу была отброшена в сторону.

— Останови… прекрати… умоляю!..

— Ты хочешь знать, — продолжая молотить извозчика, громовым голосом отвечал Игорь Игоревич, — и ты узнаешь!

— Я сейчас умру! Ах! А-а-а! — подавляя множественные позывы, пронзительно стенала несчастная.

— …хоешь ать — уаешь!

Лошадей уже не нужно было понукать — обезумевшие животные понесли, отчаянное ржанье разрывало барабанные перепонки и евстахиевы трубы, проникая в самые лобные пазухи, металлические ободья колес страшно скрежетали по булыжнику, ужасающе выл и матерился кучер. Карету швыряло из стороны в сторону, накреняло, подбрасывало, она вот-вот готова была опрокинуться. С тщетными мольбами о помощи Любовь Яковлевна вертко каталась по сиденью, внезапно взмывала в воздух и, противу воли перекувырнувшись, неловко приземлялась на пол или прилеплялась к стенке.

Неописуемые физиологические страдания прямо-таки убили в Любови Яковлевне все человеческое, но не могли затронуть писательское, и теперь это писательское, внетелесное и неподвластное, внимательно наблюдало и тщательно фиксировало в Любови Яковлевне события, произошедшие далее.

В адской какофонии звуков чуткое писательское ухо уловило нечто новое. Это были щелчки, сухие и отрывистые, неприятные, чрезвычайно похожие на те, что каждодневно слышала она дома. Без всякого сомнения, это были выстрелы. Внезапную догадку подтвердило и обстоятельство вытекающее. В задней стенке кареты появилось небольшое круглое отверстие, разглядеть которое в темном нутре сумасшедше несущегося экипажа мог только проницательный писательский взгляд.

Немедленно выглянувши в оконце, молодая авторесса узрела картину, достойную, может быть, пера Майн Рида. В неверном, мятущемся свете уличных фонарей, взлетая в воздухе всеми колесами, за ними мчалась пролетка с сорванным верхом. Какие-то люди (вновь — какие-то!) с разверстыми, захлебывающимися на ветру ртами, подскакивая и едва не вылетая на припорошенную снегом мостовую, отчаянно преследовали их и, вероятно, требовали остановиться. Демонстрируя очевидную серьезность намерений, головорезы палили из пистолетов, и пули с визгом пролетали мимо экипажа.

— Пять револьверов, — неожиданно спокойно и внятно произнес вывалившийся из-под суконной полости Игорь Игоревич. — Все — системы Нагана, последней конструкции, калибр 12,6. — Он сунул руки в карманы пальто и выдернул два пистолета. — Что ж, посмотрим… Наган против Стечкина… А ты, душа моя, — неожиданно обратился Игорь Игоревич к супруге, — будь добра, не поднимайся с пола и крепко обними меня за ноги!..

В любой иной ситуации несомненно отклонив подобное предложение, здесь Любовь Яковлевна безоговорочно подчинилась. Распластавшись на животе (где были любимая кровать и чудесный персидский ковер!) и упираясь локтями в пол, она обхватила сухие лодыжки мужа, тем временем переместившегося к растрескавшемуся заднему оконцу. С ловкостью макаки (пальмы, лазурное море, туземцы, прекрасный прямоносый незнакомец — удастся ли еще когда-нибудь помечтать?!)… с ловкостью макаки удерживая относительное равновесие в замкнутом безумном пространстве, Игорь Игоревич выбил мешавшее прохудившееся стекло и недвусмысленно просунул наружу два длинных вороненых ствола.

— Боже! Сохрани… спаси… помилуй! — нечто в этом роде совсем кликушески собиралась выкрикнуть Любовь Яковлевна, может быть, с приступами истерического рыдания — проявление эмоций на сей раз не состоялось… каретув тысячный раз швырнуло, голова молодой женщины откинулась и, с разгону мотнувшись вперед, тараном вошла между напрягшихся коленей мужа, тотчас же намертво сомкнувшихся. Шерстяные панталоны Игоря Игоревича забивали дыхание, царапали лицо, что-то твердое упиралось Любови Яковлевне в затылок, положение ее, бывшее отчаянным, становилось попросту безвыходным. Тело молодой дамы начало обмякать, в мозгу, лишенном притока питательного кислорода, развертывались картины идеальные и бесконечно далекие…

Вот она, маленькая Любаша-растрепаша, в одной рубашонке бежит по пойменному лугу, мальчик в поярковых порточках, с огромной заусеницей гонится за нею, приплясывая и фиглярствуя. Озорник хочет напугать ее, но Любаша знает, что заусеница совсем не страшная, ее легко обрезать большими садовыми ножницами… оборотившись, она грозит мальчику пальчиком. А окрест разлита благодать, и слышен благовест, и ощущение большой предстоящей жизни теснит и полнит детскую грудь…

— Стоп! — прямо-таки одернула Любовь Яковлевну ее литераторская сущность. — Останови поток банальностей! Проникнись моментом! Кульминация романа!!

И снова писательское, неподвластное и внетелесное, наблюдало, вычленяло, фиксировало.

Карета бешено неслась навстречу погибели. Распалившийся Игорь Игоревич с болезненным сладострастием палил из обоих стволов по преследователям. Разбойники не отставали, поливая их градом пуль, по счастию, никого не задевавших. Рискуя задохнуться или сломать себе шею, Любовь Яковлевна безостановочно молила Провидение о скорейшей развязке.

— Они совсем не умеют стрелять, — трубно расхохотался Игорь Игоревич. — Они метят в колеса, — тут же зычно выкрикнул он. — Мерзавцы хотят захватить меня живьем!..

В то же мгновение молодая писательница уловила под собою характерный хруст разламывающейся древесины и увидела, как левое заднее колесо, не перестававшее отчаянно вертеться, последовательно превращается в щепы, труху, пыль. Рассыпающийся экипаж завалился набок, сшиб афишную тумбу и перестал существовать вовсе. Все смешалось (вспомнился и тут же забылся благословенный дом Облонских), страшно кричали искалеченные, бьющиеся в агонии лошади, кучер, подброшенный ужасною силой, висел, зацепившись брезентовой венцераткой, на ветвях огромного кривого дерева, люди в черных плащах извлекали из-под обломков изрыгающего непотребности (это были последние услышанные ею слова мужа) Игоря Игоревича и, завернув ему голову воротником, споро переносили в свою не пострадавшую вовсе пролетку…