Дон Кустодио, обиженный, что не нашел поддержки в своих выпадах против Симоуна, сперва хотел замкнуться в гордом молчании. «Когда нет опасности, вы требуете, чтобы я говорил, да? А когда дело рискованное, помалкиваете?» — чуть не сорвалось у него с языка. Но ему жалко было упускать такой случай: раз уж его проект все равно не осуществляется, пусть хотя бы о нем узнают и воздадут ему должное.

Он выпустил несколько клубов дыма, откашлялся, сплюнул в сторону и спросил у Бен-Саиба, хлопая того по ляжке:

— Видели вы когда-нибудь уток?

— Кажется, да… Мы ведь на них охотились на озере, — ответил удивленный Бен-Саиб.

— Я говорю не о диких утках, а о домашних, которых разводят в Патеросе[21] и в Пасиге. А знаете ли, чем они питаются?

Бен-Саиб, единственная мыслящая личность в Маниле, не знал: этим вопросом он не занимался.

— Ракушками, друг мой, ракушками! — подсказал отец Каморра. — Чтобы знать, чем питаются утки, не надо быть индейцем, достаточно иметь глаза!

— Вот именно, ракушками! — повторил дон Кустодио, подняв указательный палец. — А знаете, откуда они их достают?

Мыслитель Бен-Саиб и об этом не имел понятия.

— А вот поживете с мое в этой стране, так будете знать, что утки выуживают ракушки прямо из ила, там их тьма-тьмущая.

— Ну, а ваш проект?

— Да я к тому и веду. Я заставил бы всех жителей прибрежных деревень разводить уток. Тогда бы эти утки, добывая ракушки, углубили русло реки… Вот и все, очень просто. — И дон Кустодио развел руками, наслаждаясь изумлением слушателей: такая необычная идея еще никому не приходила в голову.

— Вы позволите написать об этом статью? — спросил Бен-Саиб. — В наших краях так мало мыслящих людей!

— Но послушайте, дон Кустодио, — сказала донья Викторина, жеманно надувая губы, — если все начнут разводить уток, тогда нам будут продавать только утиные яйца! Фи, какая гадость! Пусть лучше всю лагуну затянет илом!

II

На нижней палубе

На нижней палубе шли другие разговоры.

Здесь пассажиры сидели на скамьях и деревянных табуретках среди баулов, ящиков, корзин и тюков; из машинного отделения несло жаром от котлов, крепко пахло потом и вонючей нефтью.

Одни молча созерцали проплывавшие мимо берега, другие играли в карты или беседовали под мерный стук лопастей, под громыханье машины, шипенье пара, плеск воды, пронзительные свистки парохода. В углу вповалку, точно трупы, лежали спавшие или пытавшиеся уснуть китайцы — разносчики товаров; они были бледны от качки, из полуоткрытых ртов текла слюна, одежда взмокла от пота.

Лишь несколько юношей — студентов, судя по их белоснежным костюмам и учтивым манерам, — отважно прогуливались от кормы к носу и обратно, перескакивая через корзины и ящики. Радуясь предстоящим каникулам, они то вспоминали забытые законы физики и обсуждали работу машины, то увивались за юной воспитанницей колледжа и за продавщицей буйо с накрашенными губами и гирляндой жасмина на шее, нашептывая им на ухо словечки, от которых девушки краснели и прикрывали лица пестрыми веерами.

Два студента, не принимая участия в этих беспечных шалостях, стояли на носу и беседовали с пожилым господином, державшимся очень прямо и горделиво. Этих юношей, по-видимому, все знали и уважали, о чем говорило почтительное отношение к ним других пассажиров. Тот, что постарше, одетый в черное, был студент-медик Басилио, завоевавший известность добротой к больным и искусным врачеванием. Его товарищ, помоложе годами, но выше ростом и более крепкого сложения, звался Исагани; он был «поэт», то есть выпускник Атенео[22], удостоенный награды за стихи. Это был юноша особого склада, почти всегда молчаливый и необщительный. Беседовал же с ними богач капитан Басилио, возвращавшийся из Манилы, где он делал кое-какие закупки.

— У капитана Тьяго все по-прежнему, сударь, — говорил ему, покачивая головой, студент-медик. — Никак не желает лечиться… Кое-кто посоветовал ему послать меня в Сан-Диего[23] под предлогом, что надо присмотреть за домом. На самом же деле он просто хочет, чтобы никто не мешал ему курить опиум.

Под «кое-кем» студент разумел отца Ирене, большого приятеля и главного советчика капитана Тьяго, доживавшего последние дни.

— Опиум — одна из язв нашего времени, — наставительно заметил капитан Басилио с пафосом римского сенатора. — Его знали и древние, но они им не злоупотребляли. Пока у нас были в почете классические науки, — заметьте это, юноши, — опиум применялся только как лекарство, не так ли? Ну скажите на милость, кто больше всех курит опиум? Китайцы! Китайцы, которые словечка не знают по-латыни! Ах, если бы капитан Тьяго посвятил себя изучению Цицерона!..

На его гладко выбритом лице эпикурейца изобразилось самое классическое негодование. Исагани внимательно смотрел на него: этот господин явно тосковал по античным временам.

— Но вернемся к вашей Академии испанского языка, — продолжал капитан Басилио. — Уверяю вас, ничего из этого не выйдет…

— Что вы, сударь, мы со дня на день ждем разрешения, — возразил Исагани. — Отец Ирене, которого вы, наверно, видели наверху, получил от нас в подарок пару гнедых лошадок и пообещал уладить дело. Он должен поговорить с генералом.

— Напрасный труд! Ведь отец Сибила против!

— Пусть против! Для того-то он и едет в Лос-Баньос к генералу, уж там без боя не обойдется.

И студент Басилио выразительно стукнул одним кулаком о другой.

— Все понятно! — рассмеялся капитан Басилио. — Но если вам и дадут разрешение, откуда вы возьмете средства?..

— Они у нас есть, сударь. Каждый студент вносит один реал.

— Ну, а где вы найдете преподавателей?

— Они тоже есть — частью филиппинцы, частью испанцы.

— А помещение?

— Макараиг, богач Макараиг дает нам один из своих домов.

Капитану Басилио пришлось сдаться — эти юноши предусмотрели все.

— А вообще-то, — снисходительно сказал он, — идея вовсе недурна, да-с, недурна. Раз уж латынь теперь не в чести, пусть хотя бы изучат испанский. Вот вам, тезка, доказательство того, что мы идем вспять. В мои времена основательно учили латынь, так как книги у нас были латинские; вы тоже немного занимались ею, но книги у вас уже не латинские, а испанские. И этот дивный язык мало кто знает. «Aetas parentum pejor avis tulit nos nequiores!»[24] — сказал Гораций.

Молвив это, капитан Басилио удалился, величавостью напоминая римского императора. Юноши улыбнулись.

— Ох, уж эти мне старики! — шутливо вздохнул Исагани. — Всюду им мерещатся препятствия. Что ни предложи, во всем видят одни изъяны, а достоинств не замечают. Никак им не угодишь!

— Зато с твоим дядей он отводит душу, — заметил Басилио, — оба так любят толковать о былых временах… Кстати, что сказал дядя насчет Паулиты?

Исагани покраснел.

— Прочел мне целую проповедь о том, как надо выбирать невесту… А я ему ответил, что в Маниле нет второй такой, как Паулита, — красавица, образованна, сирота…

— Богата, изящна, остроумна, один только недостаток — тетка у нее сумасбродная, — со смехом прибавил Басилио.

Исагани тоже рассмеялся.

— А знаешь ли ты, что эта самая тетушка поручила мне разыскать ее супруга?

— Донья Викторина? И ты, конечно, обещал это сделать, чтобы она приберегла тебе невесту?

— Разумеется! Да штука-то в том, что супруг ее прячется… в доме моего дяди!

Оба расхохотались.

— Потому-то мой дядюшка, — продолжал Исагани, — человек прямодушный, не захотел пройти в каюту. Он боится, как бы донья Викторина не стала спрашивать у него о доне Тибурсио. Видел бы ты, какую мину состроила донья Викторина, узнав, что я еду на нижней палубе. Такое презрение было у нее во взгляде…