— Но ведь он потерял все свои посты!
— Но почему? Почему? Потому что он не принадлежал к числу друзей Помпадур! Это было ошибкой нашего отца: каким бы способным ни был человек, находящийся в ближайшем окружении короля, если хоть одна из любовниц выражала свое неудовольствие этим человеком — все, ему конец.
Аделаида продолжала перечислять достоинства Морепа, и в конце концов мой муж решил разорвать письмо, адресованное Машо, а вместо этого написать Морепа. Я была рядом с ним, когда он сочинял письмо, которое, казалось, очень хорошо выразило все, что он в то время чувствовал.
«Несмотря на то, что мною овладело вполне естественное горе, которое я разделил со всем королевством, я все же должен выполнять свои важнейшие обязанности. Ведь я — король! Само это слово говорит об огромной ответственности. Увы, мне всего лишь двадцать лет (на самом деле моему мужу еще даже не исполнилось двадцати; до его двадцатилетия оставалось еще три месяца), и у меня еще нет необходимого опыта. Я не испытываю желания работать с теми министрами, которые занимали свои посты во время болезни короля. Моя уверенность в вашей честности и в ваших знаниях побуждает меня просить вас помочь мне. Вы весьма обрадуете меня, если прибудете сюда как можно скорее».
Еще ни один король Франции не всходил на трон с таким стремлением к самопожертвованию, как мой муж.
Обеспечив назначение Морепа, тетушки торжествовали, надеясь, что им удастся в дальнейшем править самим, находясь в тени трона. Я постоянно чувствовала, как они с подозрением наблюдают за мной, и прекрасно знала, что, когда меня не было рядом с Луи, они уверяли его не позволять своей легкомысленной маленькой жене вмешиваться в государственные дела.
Мой муж был так добр! Он немедленно раздал бедным двести тысяч франков и был очень озабочен безнравственностью двора, решив раз и навсегда покончить с этим. Он спросил мсье де Морепа, каким способом, по его мнению, можно привести в нравственное состояние двор, в котором мораль занимала столь низкую ступень в течение такого длительного периода.
Ответ Морепа был следующий:
— Есть только один путь, сир. Он заключается в том, что вы, ваше величество, сами должны подавать хороший пример. В большинстве стран, и во Франции в особенности, куда поведет государь, туда последует и двор.
Мой муж посмотрел на меня и улыбнулся — очень спокойно и доверчиво. У него никогда не будет любовницы! Он любил меня, и, если бы только он смог стать нормальным мужчиной, у нас были бы дети и наш союз был бы идеальным.
Но предстояло обдумать еще очень много важных вопросов, и эта неловкая тема была забыта.
Луи был добр. Он не мог поступить жестоко даже с мадам Дюбарри.
— Давайте просто отошлем ее, — сказал он. — Этого будет достаточно. Пусть она на время уйдет в монастырь, пока мы решим, куда ее можно сослать.
Это было слишком снисходительно по отношению к ней, но у Луи не было желания наказывать ее, так же, впрочем, как и у меня. Я вспомнила о тех временах, когда меня заставляли сказать ей те глупые слова. Как злилась я тогда! Но теперь все это было забыто. Я помнила только о том, как она оставалась с королем, когда он был уже так тяжело болен, и подвергалась опасности заразиться этой ужасной болезнью. Пусть ее вышлют! Этого достаточно.
Луи вскоре понял, что финансы страны находятся в беспорядке, и решил, что нужно экономить на нашем домашнем хозяйстве. Я была рядом с ним и заявила, что тоже буду экономить, после чего отдала мое droit de ceinture[56], сумму, которую государство отдавало в мой личный кошелек и которую я хранила у себя на поясе.
— Я не нуждаюсь в этом! — сказала я. — Пояса теперь уже не носят.
Эти мои слова повторяли и при дворе, и на улицах Парижа.
Париж и вся страна были довольны нами. Я была их очаровательной маленькой королевой, а мой муж был Louis le Desire[57]. Однажды ранним утром, когда торговцы начали свой путь на рынок, все заметили, что ночью на статуе Генриха Четвертого, установленной на Пон-Неф, кто-то написал: «Resurrexit»[58].
Когда мой муж узнал об этом, его глаза заблестели от удовольствия и в них появилось решительное выражение. По мнению всех французов, Генрих Четвертый был самым великим королем Франции за всю ее историю, королем, который любил свой народ так, как ни один монарх ни до, ни после него.
И вот теперь говорили, что этот великий монарх снова появился в лице Людовика Желанного.
В Шуази было нетрудно забыть о тех последних кошмарных днях в Версале. Я была теперь королевой Франции. Мой муж по-своему любил меня. Все спешили засвидетельствовать мне свое почтение. Чего мне было опасаться?
Я знала, что моя матушка с беспокойством следит за ходом событий. Вне всякого сомнения, ей уже сообщили о том, как я вела себя во время болезни и смерти короля. Кроме того, я сама писала ей обо всем.
Упиваясь собственным триумфом, я написала ей довольно высокомерное письмо. Моим оправданием могло служить лишь то, что я была слишком молода и только-только познала вкус лести, которой все окружают королеву.
«Хотя Господь предопределил, чтобы я от рождения занимала высокое положение, меня изумляют предначертания судьбы, которая избрала меня, самую младшую из ваших дочерей, чтобы быть королевой самого прекрасного королевства в Европе».
Когда я писала это письмо, вошел мой муж, и я позвала его, чтобы показать, что написала. Он посмотрел поверх моего плеча и улыбнулся. Луи знал о моих трудностях с почерком и похвалил меня, сказав, что в этот раз у меня получилось очень хорошо.
— Хорошо бы тебе тоже добавить что-нибудь к этому письму, — попросила я. — Ей это будет приятно.
— Я не знаю, что мне написать!
— Я подскажу.
Я вложила перо в его руку и, вскочив, усадила на свой стул. Он тихонько посмеивался, испытывая, как это часто бывало, одновременно и смущение, и восторг при виде моих непроизвольных жестов.
— Пиши так: «Мне очень приятно, моя дорогая матушка, что у меня есть возможность представить вам подтверждение моей любви и уважения к вам. Я буду испытывать глубокое удовлетворение, если вы будете так добры дать мне совет в такое трудное для нас обоих время…»
Он быстро написал все это и глядел на меня в ожидании.
— Ты намного искуснее меня в том, что касается умения владеть пером, — сказала я. — Конечно, ты без труда сможешь сам закончить письмо.
Он продолжал посмеиваться надо мной. Потом, словно решив произвести на меня впечатление своим искусством, начал быстро писать:
«…Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы были довольны, и таким образом покажу вам, какую любовь и благодарность испытываю к вам за то, что вы отдали мне свою дочь, которой я доволен как нельзя больше».
— Значит, вы довольны мною! Благодарю вас, сир! — сказала я и сделала ему глубокий реверанс. Потом встала, вырвала перо у него из рук и написала под его посланием следующее:
«Король пожелал добавить несколько слов от себя, прежде чем отправить вам это письмо. Дорогая матушка, по тем комплиментам, которые он делает мне, вы поймете, что он, несомненно, влюблен в меня. Однако он не балует меня высокопарными фразами».
Луи выглядел озадаченным и немного пристыженным.
— А что бы ты хотела услышать от меня?
Я засмеялась, выхватила у него письмо и сама запечатала его.
— Ничего такого, чего ты еще не говорил мне, — ответила я. — В самом деле, сир, судьба отдала меня королю Франции, которым я довольна как нельзя больше.
Это было характерно для наших взаимоотношений в то время. Он действительно был доволен мною, хотя не желал, чтобы я вмешивалась в политику. Он был самым верным мужем при дворе. Но в то время я не могла бы точно сказать, чем это было обусловлено: его преданностью мне или его физическим изъяном.