— Отчего же страшно, позвольте полюбопытствовать, — спросил Чичиков, — как скажите вы мне из—за дрянного клока земли возможны таковые страсти?

— Да всё оттого, что братья Платоновы привыкли считать себя силою. И то сказать – десять тысяч десятин земли! Тут у кого угодно голова кругом пойдёт. Однако на деле то оно по иному вышло. Оказалось, что и на их силу силушка сыщется. Леницын, он ведь человек умный, осторожный, но когда сие потребно — бывает весьма решителен. После того, как из—за этой пустоши вышла у них ссора и затеялась по суду тяжба, он не стал с Платоновыми долго препираться, а призвал к себе юрисконсульта; ну да ты его знаешь, того самого, — сказал Вишнепокромов изобразивши многозначительность во чертах лица своего, — а тот и рад стараться! Перевернул весь губернский архив, разве что не до времен самого царя Гороха, повыписывал каких—то бумаг из Петербурга и принялся доказывать, что не только одна та пустошь, а, почитай, и все земли братьев Платоновых надобно прирезать к Леницынскому клину. Братья, конечно же, вновь принялись было за свою волынку, дескать «старики ещё живы, помнят, что кому принадлежит по праву», а юрисконсульт их любезных одною бумажкою прихлопнул, другою припугнул, а тем и сказать нечего…

— Прошу прощения, Варвар Николаевич, я что—то не возьму в толк, ведь надо думать и у Платоновых какие надобно бумаги имеются? Не могли же они владеть таковою пропастью земли по воспоминаниям неких выживших из ума стариков? — удивился Чичиков.

— То—то и оно, что все какие нужно бумаги у них есть, но на что юрисконсульт тут сделал упор, что якобы выданы они были прадеду Платоновых без достаточного на сие основания и даже будто бы с нарушением закону, посему—то земли эти и должны без промедления отойти к Леницыну, — сказал Вишнепокромов.

— Ну, и чем же сия тяжба закончилась, чью сторону принял суд? — спросил Павел Иванович.

— Признаться ничем хорошим она не закончилась, потому как конца и края ей не видно. А Платоша, однако же, угодил в острог, где нынче и обретается, — отвечал Вишнепокромов, в сердцах махнувши вилкою.

— За что же в острог, позвольте узнать? Ведь коли виноват был прадед, то за что же Платона Михайловича сажать в камору? — изумился Чичиков.

— О, сие очень даже просто, — отвечал Варвар Николаевич, — юрисконсульт, стакнувшись со своими дружками—судейскими, провёл по суду какую—то бумагу: будто бы некое временное постановление. Ну, временное – оно временное, а судейские на двух пролётках явились к Платоновым якобы за тем, чтобы отрезать в пользу Леницына большой пай земли. Отрезать они навряд бы что и отрезали, так как цели, я полагаю, тут были иные. Но Платоша, он ведь ровно дитя, ему бы взять да умерить пыл, так нет же ударился в амбиции и слово за слово спустил на судейских своего пса мордастого – Ярба. Не знаю, видал ли ты его, но на него и взглянуть страшно, не то, что в пасть попасть.

Судейские же, не будь дураками, пальнули в того пса из пистолета, может статься и нарочно для токового случая припасённого и, конечно, покалечили пса – перебили тому лапу. Платоша же кинулся тут в грудки и отличился так, что судейские воротились в город, кто и вовсе без бороды, а кто лишь с одними клочками. Ну, а юрисконсульту только того и было надобно. Он Платошу в миг в острог и пристроил, за нападение на судейских и поломку казённого имущества, потому как Платоша умудрился ещё одну из пролеток изломать. Так что сидит нынче наш голубок в клетке, и по всему видно, дешёво ему на сей раз не откупиться.

— Однако же и дела творятся у вас в губернии, умом, как говорится, не обнимешь, — сказал Чичиков призадумавшись.

— И не скажи, душа моя. Очень тонко всё тут продумано, так что земли, я думаю, Леницын получит с братьев преизрядно – сколько захочет, — усмехнулся Варвар Николаевич.

— Право слово и не знаешь, что сказать… — проговорил Чичиков.

Но тут печальные его размышления прерваны были новыми поданными к столу блюдами от которых поплыли по комнате пленительные ароматы: и утка запечённая со всенепременными яблоками, и рубцы жареные с луком и прячущиеся под янтарно жёлтою сырной шубою, и кулебяка сиявшая золотистыми пропечёнными своими боками, всё было тут и всё было к месту.

— И как же на сию принеприятнейшую комиссию смотрит господин Костанжогло, он ведь вполне мог бы замолвить за Платона Михайловича словцо, — спросил Чичиков, принимаясь за рубцы. — Благо человек он прямой, с весом, да и в губернии, насколько я знаю, на хорошем счету. Или тот же Афанасий Васильевич Муразов, ведь кому как не ему вступиться за обиженного?

— Ну, за Костанжогло дело не станет. Я то как раз уверен, что через него всё и обделается. Посуди сам, душа моя, с кем же ещё Леницыну вести переговоры, как не с ним? В отношении же Муразова скажу тебе, что новости у нас весьма и весьма плохи. Потому как другой месяц пошёл с той поры, как преставился Афанасий Васильевич, — сделавши скорбное выражение глазами, сказал Вишнепокромов.

— Побойтесь Бога, Варвар Николаевич! Да что вы мне такое говорите о моём благодетеле?! Нет, мне этого не перенесть!.. — воскликнул Чичиков, отодвинувши от себя блюдо и прикрывая ладонью глаза.

— Да, голубчик мой, вот эдак нежданно, негаданно… Как говорится: ему бы ещё жить да жить, а он…— и оборвавши фразу Варвар Николаевич махнул досадливо рукою, и вслед за Чичиковым прикрыл глаза ладошкою.

— А что же сталось с его состоянием? Неужто оно за неимением наследников было приписано к казне? — спросил Чичиков, глянувши на Варвара Николаевича из—под руки.

— Почитай всё было отписано на монастырь, помимо двух миллионов, что достались тошно и подумать кому, — сказал Вишнепокромов, разве что не сплюнувши с досады.

— И кому же, позвольте полюбопытствовать, — спросил Чичиков насторожась при упоминании о двух миллионах.

— Не поверишь, душа моя, признаться даже и произнесть противно... Хлобуеву, вот кому! — в сердцах воскликнул Вишнепокромов.

Сие известие поразило Чичикова более, нежели известие о смерти старика Муразова. Ведь чувства, испытываемые им к Хлобуеву, никоим образом нельзя было назвать дружескими. Он тут же ощутил в сердце своём досаду, сочтя себя разве что не обманутым, самолюбие его точно уж было уязвлено, потому как презирая Хлобуева и крестя его при каждом удобном случае «блудным сыном», Павел Иванович считал, что тот не заслуживает подобных милостей от судьбы.

— Однако позволительно ли будет узнать, за что подобному вертопраху достались эти миллионы? — спросил он у Варвара Николаевича, стараясь за деланным равнодушием скрыть ту досаду, что принялась уж грызть ему сердце.

— Не знаю наверное, но одно только и могу сказать, что в последнее время сей прощелыга почитай всё время крутился подле Афанасия Васильевича. Вроде бы какие—то суммы собирал толи на храм, толи для бедных, ну старик и приблизил его до себя. А тот не будь дураком сумел этим воспользоваться, потому что как есть — подлец! — отвечал Вишнепокромов. – Да, душа моя, — встрепенулся он, словно бы спохватясь, — ежели уж заговорили о покойниках, то и твой генерал Бетрищев тоже отдал Богу душу. И месяца не прошло после того, как Ульяна Александровна укатила вослед за этою скотиною Тентетниковым в Сибирь.

— Как, и Александр Дмитриевич тоже?! Бог ты мой, какое прискорбное известие вы мне сообщили! Однако какова Ульяна Александровна, осмелюсь я вам заметить, вот к чему приводят подобные сумасбродства! — сказал Чичиков так, словно бы Улинька отправилась не в каторгу за своим суженым, а сбежала с первым встречным куда—нибудь на воды в заграницу.

— А ведь я всегда говорил и тебе, душа моя, и всем прочим, что Тентетников это такая скотина, что ожидать от него чего хорошего – пустое занятие! Он только одно и может, что подгадить ближнему, ну да ничего, теперь—то уж особо не подгадишь! Там в Сибири тебя, любезный друг, вмиг укоротят! — сказал Варвар Николаевич, сердито сверкая очами.

Но Павел Иванович никак не отозвался на сие замечание. Сейчас, когда вся бывшая его затея в отношении богатого генеральского приданного, жертвою коей пал несчастный Андрей Иванович, осталась уж далеко позади, ему вроде бы даже сделалось жаль бедного Тентетникова. Чичиков принялся было воображать себе, каково тому нынче приходится там, в холодной Сибири, но не придумавши ничего, решил вновь оборотить внимание своё на рубец, что был и вкусен, и прян, и горяч, как раз в меру.