«Да уж, я тебя знаю», — подумал Чичиков, но вслух ничего не сказал.

— А ты, душа моя, давно ли тут, аль нет? — спросил Ноздрёв.

— Да вот, вчера только приехал…, — ответил Чичиков.

— Однако, как же это, душа моя, вчера только что приехал, а денег уж и нет? — принялся допытываться Ноздрёв.

— Поиздержался в дороге! Да мало ли какие бывают обстоятельства. Можно думать с тобою такового не случалось? — отмахнулся, было Чичиков, но Ноздрёв не унимался.

—Нет, братец, такого не бывает, чтобы в Петербург кто ехал бы без денег. Просто «печник» ты, хотя я тебя и люблю. Ведь знаешь, что нужны мне какие то две тысячи, и я сегодня же превращу их в тридцать! Но всё равно ведь не дашь! По глазам вижу, что не дашь! Потому, что ты, «скалдырник»!

— Да не с чего давать, да и было бы, не дал, потому как мне и самому нужно. Остались у меня там какие—то гроши на прожитьё и всё, — сказал Чичиков.

— А кстати, душа моя, ты, где остановился, — спросил Ноздрёв, – небось, в каких—нибудь шикарных апартаментах? Ты ведь у нас миллионщик, «херсонский помещик»! — сказал он и снова расхохотался.

— Какое там, — отозвался Чичиков, решивший не обращать внимания на подобныя задиры, — остановился у Кокушкина мосту, в доме Трута, в меблированных комнатах.

— Вот так комиссия, не может такового быть! — вскричал Ноздрёв. – И я ведь тоже у Трута! Только ты, в каком нумере?!

— В сорок втором, — ответил Чичиков.

— Не может быть! — вновь вскричал Ноздрёв. — Я же в сорок первом!

При этом известии Чичикова разве что не сразило досадою. Точно бы некая злая сила пронзила его всего, от преющей под картузам макушки, до сердца.

«Ах, я дурень! И зачем только сказал ему, где живу? Ведь от него теперь уж не отвяжешься», — подумал Чичиков.

— Но у меня такое горе, такое горе! — продолжал Ноздрёв, картинно ухвативши себя за чуб.

«Бог ты мой, сызнова примется денег просить», — забеспокоился Чичиков, но, как оказалось, угадал лишь отчасти.

— Видишь ли, — переходя на доверительный шёпот, сказал Ноздрёв, — тебе откроюсь, ежели только дашь честное слово, что нигде, никому и никогда!..

— Да можешь не открываться, коли так. Я ведь не пытаю, — пожал плечами Чичиков.

— Ну, так знай, — заговорщицки проговорил Ноздрев, — живу я в этом нумере не один. Со мною проживает «дама сердца», как говорится. Супруга одного здешнего доктора. Кстати сегодня вечером пойдёшь со мною к нему на ужин…

— Постой, постой, что—то я в домёк не возьму — живёшь в нумере с чужою женою, ужинаешь у ея мужа; так в чём же горе—то? — усмехнулся Чичиков.

— Нет, в этом то горя как раз никакого и нету. Он хотя и подозревает нечто эдакое, но, тем не менее, верит, будто жена уехала на две недели к тётке в Тверь, — говорил Ноздрёв. – Понимаешь, познакомился я с нею на той же ярмарке. Прихожу, как—то в ярмарку поутру, народу — тьма. Кто продаёт, кто покупает, кто так гуляет. И вижу, у качелей стоит барынька, такая ладненькая, глаза, что вишни, щёчки – яблочки; одним словом в моём вкусе! Кстати, помнишь родственницу Бикусова, что я тебе предлагал наместо губернаторской дочки? Вот в точности она!

— Не помню я никакой родственницы Бикусова., — возразил, было, Павел Иванович, но Ноздрёв не слушая его, продолжал.

— Вижу я, что ей страсть как охота на качелях прокатиться. А хрыч старый, что топчется подле неё, по всему видно – не даёт. Тогда я подхожу самым наигалантнейшим образом, и, оттёрши хрыча спрашиваю её — «Не желали бы вы со мною, как с честным человеком, на сиих качелях прокатиться?» Хрыч этот, который впоследствии доктором оказался, ну на меня кричать — «Что это вы позволяете себе, милостивый государь? Да кто это только позволил вам обнимать за талию мою жену?!», — и всё в подобном же роде, но всё это решительная ложь! Ты меня знаешь. Я прилюдно никогда не позволю себе покуситься на честь дамы. Да супруг ея – доктор и сам тут же всё это понял, потому как я в тот же день у них и обедал. Вот с той поры всё и закрутилось…, — закончил он со вздохом.

— Ага! — сказал Чичиков, — стало быть, это и есть твое горе?

— Ах я садовая голова! Забыл совсем!, — принимаясь сызнова строить во чертах чела своего страдание, проговорил Ноздрёв. — Нет, горе в другом. Понимаешь ли, у ней была любимая собачонка. Она так мне всегда и говорила: «Милый, у меня только две радости в жизни – это ты и Жужу!» .Жужу – это была её собачонка. Так вот, поверишь ли, что Жужу сия не далее, как нынешнею ночью околела. И невозможно взять в толк — отчего? Давешним вечером ещё была весёлая, жрала конфекты, а потом среди ночи, как принялась тявкать ни с того ни с сего, так и протявкала всю ночь напролёт, а к утру уж обессилела и была готова. Я грешным делом даже подумал, не нечистая ли сила к нам ночью наведывалась? Ведь недаром говорят, будто собаки её чуют…

— Вот это горе, так уж горе! Собачонка! Вот уж поистине – уморил, так уморил, — с усмешкою глянувши на продолжавшего картинно страдать Ноздрёва, сказал Чичиков.

— Ну, нет, ты не справедлив, душа моя. Мне то ещё ничего, но ты представь себе, голуба — она то как убивается! Эх, были бы у меня сейчас две тысячи, я б ей новую, такую же собачонку, купил! — сказал Ноздрёв, зыркнувши на Чичикова быстрым глазом.

Но Чичиков оказался глух к его мольбам.

— Вот ещё, что выдумал, — сказал он, — собачонку за две тысячи покупать! Погляди—ка вокруг, сколько их бегает. Хватай любого «барбоса» и тащи к себе в нумер. И потом, где это ты только цены такие видывал на собак? Понимаю, благо ещё борзая была бы, а так, небось – блоха на веревочке!

— Ну да, блоха! Ну, что ж с того? Надобно полюбить и блоху, коли есть в тебе сердце! Но этого тебе «скалдырник» не понять, — сказал Ноздрёв, а затем продолжал разве что не с драматическою икотою. – Друг, лучше которого нет у него в целом свете, просит о жалкой сумме, о которой смешно и упомянуть, а наместо того, чтобы сказать ему — «Бери и владей, ибо ты брат мне!», он предлагает хватать, какого ни есть «барбоса», и сим удовлетвориться!..

— Погоди, не части, — прервал его Чичиков, — скажи—ка ты мне лучше, у доктора после ужину садятся за карты?

— Садятся, и что с того? — строя непонимание во чертах лица своего, отозвался Ноздрёв.

— Ну, так я вижу, что тебе, братец, проигранных тобою, пятнадцати тысяч мало, — сказал Чичиков, — ты, видать, решился господина Поносова озолотить. Свои то все спустил, так надобно и за чужие взяться!

— Во—первых, не Поносова, а Подносова. А во-вторых…, — попробовал, было вставить словцо Ноздрёв, но Чичиков не стал даже слушать.

— Экая разница, кого ты, братец, решился озолотить! Сказано тебе, что нет у меня денег, стало быть, и нет! — и, махнувши рукою, он отвернулся от Ноздрёва и принялся глядеть в сторону.

Ноздрёв тоже замолкнувши и видать, решивши обидеться на Павла Ивановича поворотился от него на другую сторону пролетки, глядя из под насупленных бровей на проносящиеся мимо него мостовые, но, однако совсем уже скоро натура его одержала верх над решимостью выглядеть оскорблённым высказанными в его адрес подозрениями, и он, как ни в чём небывало обратился к Чичикову, тронувши того за плечо.

— Погляди—ка туда, душа моя. Видишь, там вдоль набережной стоят пароходы? Вон там, где народ толпится…

И верно, глянувши по направлению, в котором указывал Ноздрёв, Павел Иванович увидел изукрашенныя цветными флажками пароходы, что цепочкою стояли вдоль набережной, на которой толпилось изрядное число народу. Поначалу Чичиков было подумал что всех их привлекла сюда к набережной та особая, ни на что не похожая красота швартовавшихся у причалов судов; красота, которую открыло нам лишь просвещённое наше столетие, вступившее уверенно в век паровых машин, тех, что сделали человеков истинными господами мира и царями природы. Ибо картина, открывавшаяся взору, и впрямь была весьма и весьма живописна. Ветер, летящий с Финского залива, заставлял трепетать убиравшие суда многочисленныя флаги и вымпелы, отчего казалось, будто над причалами машет разноцветными крылами стая разноперых, собирающихся в дальнюю дорогу пёстрых птиц, а бронзовые, начищенные до нестерпимого блеска части пароходов горели на весеннем солнце жарким весёлым огнём, будя в душе праздничное, радостное настроение.