— Михаил Иваныч, извиняй старика, совсем отшибло памятешку. Это ведь совсем неладно придумано… Конечно, сказать и о себе… Я это не для злой памяти… — Кузя торопился, вертел головой, запинался на каждом слове, боясь, что Калинин не дослушает его и уйдет. Кузино беспокойство понял и Калинин, потому успокоил его, повернувшись к нему и не собираясь уходить.

— Да вы по порядку. Так. Так. Все верно. Правительство знает, что нелегко вам на первых порах: и с жильем трудности, и одежда господствующего нашего рабочего класса уступает по внешнему виду одежде господствующего класса капиталистических государств. И снабжение не везде образцово организовано. Все так.

— Вот-вот, — совсем осмелел Кузя. — Это ты, Михаил Иванович, в самую точку. Жилье, что ж, мы к хоромам не привыкши и с одежонкой, сказать, скудно. Но погибель наша, Михаил Иванович, — харч. Он самый. Теперь и суди: какие самотеком из деревни — зарплата имя в половину и паек с усеком. Дело это негодно к трудящему человеку. Вся надежда на него.

Михаил Иванович вдруг торопко обернулся к здоровяку, что нес свою шляпу на отлете, и сказал, обращаясь и к нему и к стоящим справа и слева от него:

— Это не первая жалоба, товарищи. Надо проверить. — И опять повернулся к Кузе, пожал плечами. — Есть постановление правительства: в продпайке полное равенство, — напомнил Калинин и поднял палец над головой, выждал, что возразят, но никто не отозвался, и он, встав вполоборота к сопровождающим, обеими руками указал на Кузю: — Жалуются-то на урезание. Разберитесь, товарищи. — Возле Кузи остался один из сопровождающих, в плаще и гимнастерке, и стал записывать в толстую книжицу, вежливо выспрашивая у Кузи, откуда и как он попал на стройку.

Народ быстро схлынул к воротам электростанции, а в самих воротах толпу отрезали от гостей. Кое-кто сунулся через проходную, парни, побойчей, кинулись на железную ограду.

Калинин двором вышел на берег пруда, к высокой разлапистой стальной опоре. От нее через трехкилометровую водную равнину качали тяжелые витые провода десятки других опор, которые встыли своими скелетами в бетонные быки, окольцованные у воды белой, густо набитой пеной.

— Вот так, Михаил Иванович, и на тот берег, — из-за плеча Калинина выдвинулся один из инженеров и, показывая на длинный ряд стальных опор, стал рассказывать, как их ставили в лютые декабрьские морозы. — Выдолбим во льду котлован чуть-чуть не до воды и даем настыть, — говорил он от первого лица массы, причисляя и себя к героическому подвигу. — А как настынет, осаживаем, и так до самого грунта. А потом и грунт. Заморозим, осадим. Осадим, заморозим.

Все это инженер произнес с важной охотой и радостью, был, видимо, счастлив, что его слушают и удивляются, и оттого рассказ и скупые, но выразительные жесты его, казалось, легко и непринужденно давались ему, однако на самом деле его ослеплял жар и от старательного напряжения к горлу подступал сухой кашель. Только близкостоящие видели, что бритые и набрякшие складки его загривка истекали по́том. Михаил Иванович, заслоняясь от солнца и щурясь, внимательно оглядел опоры, уходящие и уменьшающиеся к тому берегу, качнул бородкой:

— Немыслимое рождается. Трудолюбие и смекалка народная вовеки неиссякаемы, М-да. Когда мне сказали, я не сразу поверил. А тут все исполинского размера. Размах! И за два месяца!

— Работали, Михаил Иванович, день и ночь. Железо от мороза кололось ка куски, а люди ничего, работали. Теплые рукавицы не у каждого, зато все вахты были ударного порыва. Обмороженные считались героями. На закладке опор оркестр играл. Знамя стройки выносили.

— И даже знамя выносили? — думая о чем-то своем, спросил Калинин.

— Как в бою, Михаил Иванович, — отчеканил инженер и неумело принял военную выправку, вскинув сытый подбородок.

— Люди, товарищ Кабаков, которые строят завод, должны еще жить и работать на этом заводе. Пусть уж военным искусством занимаются военные товарищи.

Инженер смекнул, что его восторги не понравились Калинину, и согласно потупился, слегка отступив в сторону.

Электростанцию Калинин осматривал молча и пояснения слушал рассеянно: здесь для него почти ничего не было нового. По-прежнему отвечая на приветствия встречавших его, Михаил Иванович ласково улыбался и поднимал к козырьку фуражки ковшичком собранную руку. А в прищуре острых глаз его светилось горячее любопытство: может быть, он хотел еще раз увидеть того мужичка в лаптях и красной рубахе, который озадачил правдивой загадкой, чего же больше в нем — терпения или силы.

XIII

С грустным прощанием бабьего лета ушло последнее тепло года. Но, как нередко бывает об эту пору, держалось устойчивое вёдро, и накатанные дороги, обмякшие по влажным утренникам, были усыпаны соломенной натруской, мякиной, без конца разматывали версты под колесами тяжелых мужицких возов. В город по разверстке шел хлеб, треста, лыко, сено, дрова. Обозники, сбившись на одну подводу, успевали за долгую дорогу выпить, протрезветь, наговориться и выжечь до пыли все табачные припасы. Перед Вершним увалом сворачивали в березник к вырубным косякам, брали дров и домой возвращались всяк по себе.

У коновязи Верхотурской заставы уже собралось много обратных подвод. В телегах лежали пустые мешки, дождевики, веревки с бастриками и вилами. Толстые, окованные железом двери харчевни, давно осевшие на ржавых петлях, то и дело взвизгивали, будто в притворе защемили собаку. Мужики входили, выходили и опять возвращались, раскошеливались: на первый стакан с охотой и жадностью, на другие с веселым, а потом и злым отчаянием. Большой краснолобый мужик с коротким хлыстиком за голенищем стоял на крыльце и держал в обхват чекушку, пренебрежительно разглядывал ее, совсем мизерную в его кулачище.

— По пяти капель три раза в день. — И вдруг закричал земляку, сугорбившемуся на телеге: — Тиша, ступай, однако. Дело артельно, а ты ломашша.

Но Тиша не отозвался и даже не поглядел на краснолобого, а как сидел, глядя на свои лапти, так и просидел. Краснолобый харкнул с крыльца и, взбалтывая чекушку, вернулся в харчевню.

В это время к Тише подошел Яков Назарыч Умнов, в высоких хромовых сапогах и суконной тужурке внапашку. Малиновая косоворотка ярко горела под простеньким, но чистым пиджачком. Тихона из Кумарьи Яков узнал сразу, потому что когда-то покупал у него сети, с которыми едва не ушел на дно Туры. Поздоровались. Тихон кивнул на харчевню:

— К дому не торопятся. Хозяйств не стало, считай, все дела сделаны. Вот и прилипли. У меня бок болит, а им давай трескай. — Тихон оглядел Якова. — Слышал я о тебе. Слышал. Значит, домой? Дай бог. А тут и ваши есть. Вон погляди, на какой холере гужуют. Всех коней исперепужали.

Яков по другую сторону харчевни увидел необычную упряжку: маленький приземистый трактор «Фордзон» стоял у высокого забора и был запряжен в крестьянскую телегу, в задке которой была привязана железная бочка, а рядом с нею под шинелью спал мужик в сапогах с подношенными каблуками и стоптанными задниками. Яков подошел и осмотрел трактор, густо вонявший керосином и жженой пылью. Все детали и части машины были тонко отшлифованы, закалены, отливали тугой тусклотой. Спавший в телеге спрятал голову в ворот шинели, но по согнутым ногам, прижатым колено к колену и подтянутым к животу, Яков угадал неповторимо знакомое и смело приподнял шинель.

— Не балуй, говорю, — потянул на себя закрывку Егор Иванович Бедулев, но Яков не пускал. — А хошь, смажу.

— Здорово, земляк.

— Яша? Ты это, который? Ты это как? — Егор спустил ноги, ладонью ошелевал бородку, потом пробежался по ней перстами. Бородка у него все та же — легкая, сквозистая повить, а лицо округлилось и вылежался на нем сытый румянец.

— А мне покажись, Сила Строков подхмелел и шеперится возле меня. А тут эвон кто. Яша, Яша — дружба наша. Здорово, значит. Здорово. Обрадовал, который. Мы тебя к страде ждали. Так и подгадывали: придет Яша — добрым косарем колхоз обогатится. Помнишь, как у Кадушкина-то ломили? Ты, бывало, оберук вел — угону за тобой не было. А ноне колхозные овсы прибуровили — ложись на них — не согнутся. Тебя, Яша, и не взнать, который. Навроде из коих богатых краев-палестин.