— Наталье Васильевне что завтра скажешь? Скажешь: «Меня Репа не пускал, он мне морду обещал набить». Да?

— Скажу, что я анализ делал.

Я захохотал. Вот это Кирюха, вот это молодец! А-на-лиз! Ай да Кирилл!

— Ладно, пошли!

Я поднялся, быстро оделся, и мы выскочили из дома. Репы в подворотне не было. Он, как видно, смотался в школу. Кирюха смело протопал мимо мусорных баков.

На русского меня вызвали. Пока я на доске образовывал причастия, учитель смотрел мою тетрадку.

— Грязно, Янкин, очень грязно пишешь. И что вот это такое: «певый»? «Певый соловей». Вы не знаете, ребята, что это такое?

В классе захохотали.

— Может, ты имел в виду «левый соловей», Янкин? Но разве для соловьёв существует лево и право?

Конечно, он теперь мог издеваться сколько хотел. Я сам, дурак, виноват: пожалуйста, поиздевайтесь надо мной, я вот вам напишу: «певый».

— Он имел в виду «первый», — крикнул с места Кирюха. — «Первый соловей».

— А что это такое: первый соловей? — спросил учитель.

— Это Милка — первый соловей. Раньше всех начинает свистеть, — сказал Кирюха.

И все засмеялись, только теперь уже над Милкой. Милка покраснела и засмеялась тоже. Но было видно, что ей не смешно.

— С заданием на доске ты, Янкин, справился, но твои домашние упражнения оставляют желать много лучшего. Какие суффиксы образуют действительные причастия настоящего времени?

— «Ущ», «ющ», «ащ», «ящ»! — крикнул я.

— Садись. Четыре с минусом.

Первая четвёрка по русскому за всю мою жизнь! Я не рад вовсе. В голове у меня какой-то подозрительный шум, и весь класс вместе со столом учителя, доской и картой на стене начинает отодвигаться, становится всё меньше, как будто я смотрю на них в перевёрнутую подзорную трубу, и все их разговоры и галдёж даже не долетают до меня. Я рассматриваю маленький класс, и маленькие ученики выходят к маленькой доске и пишут на ней маленькие буквы. А у меня растут и становятся горячими уши. Они такие большие, что я могу завернуться в них и согреться, потому что мне холодно и меня бьёт озноб.

— Алёша, — говорит Наталья Васильевна и кладёт прохладную руку мне на лоб, — ведь Кирилл прав: ты действительно болен.

Оказывается, уже перемена, и учитель ушёл из класса, а я всё сижу, и около меня стоят Наталья Васильевна и Кирюха. Наталья Васильевна поднимает меня с парты и говорит:

— Идём, Алёша, в медпункт.

— По медицинской части для образования причастий, — улыбаюсь я.

— Для общего образования! — шутит Наталья Васильевна, и мы идём с ней в медкабинет.

Оказывается, температура у меня тридцать восемь с чем-то.

— Тебе надо лечь в постель и вызвать врача. Отец когда с работы вернётся?

— Он уже вернулся.

— Вот и хорошо. Пусть вызовет врача, а я завтра навещу тебя, — говорит Наталья Васильевна.

Я не вру, что отец уже дома. Я действительно думаю, что он уже дома, и от того, что я так думаю, мне не хочется идти домой. Он ведь, наверное, спит на диване, сбросив прямо на пол пиджак, и храпит и стонет во сне.

Но никакого отца дома нет. И не было. Постель моя раскрыта, и все вещи в том самом беспорядке, в каком я их оставил. Я бросаюсь в постель и тут же засыпаю.

Бывает ли у вас так, что вы спите и в то же время обдумываете что-нибудь важное? Иногда во время этого обдумывания приходят в голову далее какие-то решения. У меня так бывает. Но в этот раз я не только спал и обдумывал свои дела, но ещё и сон смотрел. Как это всё сразу получалось, не знаю. Знаю только, что от всех этих действий получалось в ответе. А в ответе получалось, что на студию я вернуться не могу. Как я встречусь с Глазовым, Ляминым и Елизаветой Ивановной? Что скажу, когда меня спросят про костюм?

Я проснулся. Голова у меня была совсем ясной. Я стал собираться.

Не знаю, сколько времени я провалялся. Кирилл говорил потом, что в шесть вечера он заходил ко мне, но никто не открыл. Как видно, я спал и звонка не слышал. А может, я уже ушёл, хотя помню, что, когда я вышел, на улице было темно и народу мало. Точно-то я ничего не помню, но так мне припоминается, когда я пытаюсь вспомнить.

От холода у меня зуб на зуб не попадал. А уши горели, и в них хотелось завернуться, как тогда, на русском, но они уже не были большими, как у слона, а стали маленькие и твёрдые, как розовые ракушки летом на берегу залива у тётки Геши.

К тётке Геше я ехал на трамвае, но ехал почему-то так долго, как будто тётка Геша жила не в Стрельне, а в Москве. Я ездил туда и обратно и не помню, сколько раз, но только, когда я приехал в Стрельну, была уже ночь. Шёл дождь. Деревья в парке шумели. Я бежал через парк напрямик. Мне тогда хорошо было. Я от всего убежал, а особенно от киностудии, от съёмки, которая, наверное, не состоялась, от Глазова и Владимира Александровича. Ведь они думают, что я украл ковбойский костюм.

Поэтому, если я даже и падал, мне всё равно было хорошо. Главное, чтобы тётка Геша оказалась дома. Не ушла на ночное дежурство во дворец.

Я стучал в дверь, колотил — никто не открывал. Дождь хлестал вовсю. Наверное, из-за дождя тётка и не слышала, как я колотил. Я подошёл к окну и, подняв с земли ком грязи, залепил в стекло.

— Кто там? — крикнула тётка. Она стояла в окне в белой рубахе, как привидение. — Господи!

Теперь она говорит, что чуть ли не на руках втащила меня в комнату. Тут я и отключился. И что было дальше, хоть убей, не помню.

Глава двадцать седьмая, в которой ищут Алёшу

Уже два дня, как простаивала наша съёмочная группа и мы ничего не снимали. Никто, конечно, не показывал на меня пальцем и не обвинял в этих простоях, но меня мучила мысль, что я один виноват во всём происшедшем. Ведь Алёшу привёл я.

Никто из нас не хотел верить, что Алёша, надевший ковбойский костюм, сбежал со студии сознательно. Я первый сказал Елизавете Ивановне в вечер после съёмки, когда она сбилась с ног, разыскивая мальчика:

— Не беспокойтесь! Завтра появится. И костюм и Алёша.

Но ни завтра, ни послезавтра Алёша не появился. Первым взбунтовался Яков Ильич Митин.

— У него с самого начала были воровские глаза. Когда он впервые появился, я уже с сомнением к нему отнёсся. Помните, Валечка, что мы с вами говорили тогда?

Валечка послушно кивала головой. Она припомнила первые пробы с Северцевым и призналась, что уже тогда ожидала какой-нибудь неприятности. И факт исчезновения костюма…

— Плевать мне на костюм! — кричал Глазов. — Костюм можно сделать, а героя? Кто мне сделает героя? Не верю, что Алёшка дрянь. Не верю! Ты веришь? — спросил он меня.

— Нет.

— И вы, Елизавета Ивановна, не верите. С мальчишкой что-то случилось. А мы, вместо того чтобы искать его, вспоминаем дурацкие подробности каких-то проб.

— Ты прав, — согласился я. — Я вчера разговаривал по телефону с Натальей Васильевной — учительницей Алёши. Она обещала выяснить, где может быть мальчик. Сейчас я, пожалуй, сам поеду в школу.

…В школе стояла тишина. Уже знакомая мне пожилая уборщица в синем сатиновом халате сидела в вестибюле около зеркала с вязаньем в руках. Она подозрительно оглядела меня и, заметив мою неуверенность, спросила:

— Вам кого нужно?

Я назвал Наталью Васильевну.

— На уроке она, наверное. Вот через пятнадцать минут звонок дам, вы сразу в учительскую идите. Знаете, где учительская?

Как давно это было — мой приход в школу. Ничего я тогда не знал об Алёше, и был он мне совсем чужим. Чужой была и Наталья Васильевна, маленькая учительница, похожая на девочку.

Коридоры и большой зал на третьем этаже блестели начищенными полами. Стены были увешаны плакатами. Они призывали ребят хорошо учиться.

Раздался звонок, тишина лопнула. Шум и галдение наполнили зал. Я прокладывал себе дорогу в учительскую, извиняясь и кланяясь по сторонам. Наверное, я выглядел нелепо, потому что Наталья Васильевна, стоявшая около шестого класса с журналом в руках, смотрела на меня улыбаясь.