— Дорогой мой, — вежливо, но так, что мне нехорошо стало от его вежливости, сказал Мальцев. — Я глубоко уважаю вашу науку, но могу вам доказать, как дважды-два, что исповедуемая вами теория видов по сути — расистская теория. Организм сложнее — не значит выше. Вам никогда это не приходило в голову?

Есть только одна граница — между живым и неживым. Как только мы начинаем делать градацию живого — этот вид выше, а этот ниже, — мы неизбежно приходим к «суду Линча» и к еврейским погромам, хотя говорим, казалось бы, о далеких вещах: траве, которую разрешено выжечь, вытоптать до конца, каких-нибудь инфузориях, которые допускается утопить в морях нефти...

Валя смотрела на Мальцева широко открытыми глазами.

— Вот вы, представитель высшего на земле вида, — обратился Мальцев к биологу, — вы можете из травы сделать молоко? Не можете. А корова может. Можете вы из углекислого газа произвести кислород? А самый слабенький листочек, травинка, сможет. Посмотрите на солнце не мигая, а потом различите в траве иголку за несколько сотен шагов. Орел это может. Вступите ли вы в рукопашную с существом, в десятки раз сильнее и больше вас, да что там — в десятки! — вот хотя бы с каким-нибудь Ванькой из соседнего подъезда? А простая кошка бесстрашно бросается на любого врага. Удастся ли вам различить один запах из тысячи, почувствовать изменение погоды за сотни километров от дома, месяцами жить без капли воды и пищи? Или, быть может, вы сумеете пробить рукой эту бетонную стену, подобно тому, как слабый росток взламывает асфальт?

Когда я все эти сравнения привожу, я испытываю какой-то панический ужас и угрызение совести за все те бесследно исчезнувшие формы жизни, которые на их месте, в их среде обитания не заменит ничто и никто. Я думаю, самое большое приобретение нашей комиссии — не случайное открытие антигравитации криогенных преобразователей, а вот этот маленький цветочек — воскресший из мертвых житель земли... Ну, меня эта демагогия просто возмутила.

— Хорошо бы еще выяснить, отчего «Вега» сбои дает, — бросил я.

Мальцев хотел что-то сказать, но только махнул рукой и сел перед дисплеем. А дисплей точно заклинило: ряды вырастающих строк, колонки цифр, зигзагом выстраивающиеся, — все подтверждало: «Вега» работает четко.

Поэт жестом остановил Семенову, которая направилась было сдавать вахту сменщице.

— Может, вы забыли что-нибудь сделать из того, что делаете обычно? — спросил он. — Или что-нибудь делали не в том порядке?

Он смотрел на девушку с такой надеждой в глазах, что она невольно остановилась на полдороге и стояла, опустив голову, точно не решаясь сообщить нам о чем-то.

— Ну, что вас беспокоит? — прямо спросил Мальцев. — Не бойтесь, я все грехи отпущу.

— Вообще-то я обычно... если день солнечный... выношу «звездочки» на воздух. Вот сюда, на балкон... Я забыла об этом сказать.

— Вы просто боялись нарушить инструкцию, которая запрещает оставлять аппаратуру без надзора, — сказал Мальцев таким тоном, будто он уже все знал и ждет только признания Вали.

Может быть, он знал, отчего сбои шли? И тут, точно отвечая на мой невысказанный вопрос, Мальцев впервые обратился лично ко мне: чувствовал, откуда тянет сквознячком:

— Следите за дисплеем!

Он подошел к столику с цветами, взял сразу оба горшка и шагнул к балкону. Не сделал он и пары шагов, как я увидел, а биолог, опередив меня, закричал:

— Сбой пошел! Вот он, сбой!

Мальцев ничуть не удивился. Он вернулся к столику, поставил цветы.

И снова проскочил сбой команд!

«Вега» отреагировала, подобно индукционной катушке, из которой сначала вытащили сердечник, а потом снова вставили. И этим сердечником был цветок!

— Вот так, — как о само собой разумеющемся сказал Мальцев.

И тут все вскочили, поднялся такой гвалт, что из мастерских прибежали техники и только добавили шума, когда узнали что к чему. Все хватали горшки с цветами с разных столиков, подбегали к дисплею и убеждались, как четко проходит срыв, сбой работы «Беги», что это не совпадение — система. Биолог нюхал белые крестики цветов, а потом сорвал лист и глубокомысленно стал его жевать. Словом, взрослые люди развлекались как дети.

Я почувствовал себя так, будто у меня за спиной провалилась земля и я это только что обнаружил, спокойненько перед тем занимаясь разными делами на самом краю пропасти.

Наверняка со временем этот фокус с цветами будет объяснен, но в первую минуту мое мировоззрение буквально пошатнулось. Я чувствовал себя распластанным на земле, как тот канат в руках фокусника, который вдруг на наших глазах теряет жесткость и падает. Можно сказать, что дрогнула моя вера в строгую дисциплину техники, в ее однозначную, солдатскую исполнительность, порождающую уверенность в то, что после миллиардов операций, расчлененных на простейшие звенья в темном космосе компьютера, на финише будет получено то, что от машины ждут. А не черт те что! Чего же теперь остается ждать? Эдак завтра — глядишь — таракан проползет по компьютеру, а в результате спутник приземлится на Эйфелеву башню.

Тут кто-то положил мне руку на плечо. Гляжу — Мальцев. Он подмигнул. И без всякого ехидства, без рисовки победителя сказал:

— Я вас поздравляю.

— С чем? — не понял я.

— С тем, что теперь мы знаем: защита «Веги» самая совершенная на сегодняшний день. Просто мы столкнулись с качественно новым видом помехи.

— Как вы догадались? — спросил я. — Интуиция?

Мальцев улыбнулся. (Услышав наш разговор, вокруг нас стали собираться члены комиссии и те, кто забежал порадоваться нашей победе.)

— Дело в том, что у меня никогда не было слепого преклонения перед техникой. Никакая техника не может быть сложнее, ценнее ее творца — человека. И когда вы мне сказали, что уверены в своей «Веге», я вам поверил и переключился на поиски других источников помех.

Меня очень заинтересовал рассказ Вали о цветах. Действительно, чего бы у них такая радость к жизни пробудилась, если внешние условия вроде бы не изменились? И я предположил, что они получают от «Веги» какую-то подпитку их жизнедеятельности. Но если «Вега» что-то им отдает, то, как саморегулирующаяся машина, она должна где-то внутри себя найти источник компенсации. Теперь мы знаем, что сбой и вызывается компенсационным процессом, хотя тонкости этого дела нам пока не известны.

Мальцев задумался. Казалось, он думал совсем не о том, о чем только что говорил. Он так и эдак переворачивал на ладони росточек «звездочки», и я не удивился, когда он опять заговорил о нем:

— Вот удивительная вещь — живой прибор. Как все живое, этот росток отзывается на свет, на тепло. Но еще он чутко замечает какие-то менее явные природные силы, например, поле тяготения. Прибор, реагирующий на поле тяготения, людьми еще не создан, а в природе он уже есть.

Есть организмы, которые реагируют на радиоактивность и электричество. Я вспоминаю Луиджи Гальвани — одного из пионеров науки об электричестве. Первым «прибором», показывающим наличие электрического заряда, были для него мышцы лап лягушки. Чем больше электрический заряд, тем на больший угол раздвигались лапки. И как жаль, что от таких счастливых случайных находок, когда оценку научным достижениям давал «живой прибор», мы перешли к мертвым стрелкам. Стрелочки, индикаторы, цифры, ветер цифр отгородили человека от живой природы. Они удобны — стрелочки и цифры. Включил цепь — и сразу тебе видны все параметры — напряжение, сила тока... Ученые привыкли к приборам мгновенного показа. Но воздействие большинства технотронных новинок на живую ткань не может проявиться мгновенно. Последствия со временем отразят только живые организмы, как, например, годовые кольца сосны свидетельствуют о климате того или иного года. Наверное, селекцией можно вывести «живые приборы», имитирующие в миллионы раз быстрее обычного последствия влияния на живой организм разных технических нововведений. Такие приборы будут тоже почти мгновенного показа, но на другой принципиальной основе, чем традиционные приборы. Пока я знаю только один, и то несовершенный живой прибор — у генетиков — виноградную мушку дрозофилу. Уже сейчас отсутствие подобных приборов сдерживает науку.