— Пойдете под нашей охраной, сэр, — бабочка сморщилась и собрала крылышки; голова на кадыкастой шее качнулась в сторону орудий крейсера, — в обиду не дадим. Британцы, сэр, любят собак, но иногда, — он усмехнулся, — не забывают и друзей.

— Ол райт, камрад, — подыграл русский старпом, — мы тоже любим тех и других. Заходите в Мурманске — угостим от души, по-русски.

— Мы — крейсерское прикрытие и вряд ли пойдем дальше Медвежьего, где караван примут русские эсминцы.

— Ну что ж, спасибо вам, англичанам, и за это!

— Я — шотландец, сэр, — возразил матрос.

— А я — русский. Владимир. — И протянул руку. — Рад был познакомиться с вами.

Матрос растерянно глянул на него — офицера! — но все-таки решился, ответил рукопожатием:

— Роберт Скотт... — И привычно добавил: — Сэр!

 

Трое суток как покинули Исландию.

«Заозерск» последним выполз из Хваль-фиорда и занял место в походном ордере. Корабли охранения рыскали, по-собачьи принюхивались к туманчику и чем-то напоминали Сэра Тоби, которому непривычная для этих широт осенняя погода доставляла, если так можно выразиться, бодрое и чуткое удовольствие. В туманной кисее было что-то нереальное. Не разобрать, кто поджидает за ней. Ясно одно — кто-то все равно ждет, но враг или друг?

Сэр Тоби равнодушно поглядывал на фрегаты и эсминцы, не подымая головы с мосластых лап. Зато моряки «Заозерска» смотрели на корабли конвоя уважительно, с одобрением прислушиваясь к гулу их турбин. Реальная боевая мощь внушала веру в благополучный прорыв: все надежды возлагались на огневой заслон эскорта. Хоть и появились на средней надстройке танкера пулеметные установки на турелях, хоть и укрепили в Акурейри фундамент «сорокапятки», но... пушка все равно — пукалка, по самолетам из нее не шибко бабахнешь, а пулеметные установки, скорее, для самоуспокоения. Так считали. И зря.

На пятые сутки, когда из бликучей кисеи, слегка голубевшей в зените, выскочили «юнкерсы», Сэр Тоби первым облаял грохочущих ящеров. Откликнулась «сорокапятка». Ударила, не поспевая за пулеметами, зазвенела дымящимися гильзами, и... ящеры с черными крестами начали забирать вправо. На развороте их перехватил подоспевший фрегат «Черуэлл» и «эрликонами» зажег одну из машин. Остальные волной прокатились в стороне и принялись клевать ядро каравана.

«Заозерск» сбавил ход и чуть-чуть, самую малость, подотстал, готовый, впрочем, в любой миг рвануться вперед. Так и пришлось сделать, когда «юнкерсы» решили долбануть его на отходе. Отогнали пулеметами. Своими и фрегата, который все время держался в хвосте ордера.

В общем, пока везло. Пилоты, уверенные, что в любой момент успеют зажечь из одинокого танкеришки факел, не слишком настырничали вначале, а после не успевали. К тому же их соблазняли крупные суда.

Дымы над караваном почти не сносило. Они поднимались столбами, подпирая вздрагивающие колбасы аэростатов — заграждения. Наверху расплывались грязные шлейфы; в гуще сухогрузов взрывы и пламя рождали мощные завихрения, которые разбрасывали над морем густую копоть, скрывающую очертания судов.

Однажды «Заозерск» едва не врезался в задранную корму «Тайдрича». Топки парохода еще не погасли, котлы давали пар. Винт исступленно вращался, работал вразнос. «Заозерск» успел отработать задним, когда палубу «Тайдрича» вышибло взрывом. Корпус встал торчком и в какие-то секунды скрылся под водой, швырнув в небо свистящий мутный гейзер. Он тут же опал, воронка всосала клочья пены и выбросила новые, а с ними — расщепленные доски, мусор и несколько трупов, которые терлись головами, будто уговариваясь о чем-то...

Владимир смотрел на них, стиснув зубы.

«Развеется смрад, рассеется дым, исчезнет за горизонтом поредевший караван, и очухаются от грохота чайки, — очухаются и, может быть, присядут на обломки, если не испугаются пристально-неподвижных взглядов. Испугаются — будут с негодующими криками метаться над мертвыми... Так сколько же прибавится над Атлантикой матросских душ? Иваны и Джоны нашли в море вечный покой. Общий. Но куда больше лежит Иванов по степям и лесам, в полях и болотах. Дважды умирают Иваны: за Россию и за тебя, Европа. Ну, ничего, за нами не заржавеет, Адесса-мама, синий океан!..»

...Караван редел.

Появились подлодки. Суда выкатывались из ордера, потеряв ход. Порой сталкивались. Если могли — расползались, не могли — чадили рядом, чтобы вдруг заняться пламенем и разом опрокинуться в океанскую бездну. Сопротивлялись в судорожном крене — грузовики и тракторы рвали крепления и прыгали с палуб, точно огромные зеленые жабы. Корабли эскорта снимали людей и орудийными выстрелами добивали те же упрямые суда, которые не хотели тонуть и вопреки всему держались на плаву. Коммодор Маскем спешил, коммодор торопился, и что ему было до грузов, так необходимых России!

Владимир мрачно разглядывал флагманский крейсер, который пропускал караван мимо себя. Даже в суматохе боя, в скоротечной горячке налета, англичане сторонились танкера: достаточно одного прямого попадания в «Заозерск», и судно выплеснет огненный смерч, зацепит неосторожного жаркими языками. Впрочем, сейчас, после боя, эсминцам и фрегатам угрожало другое. Они искали субмарины. Но глубины молчали. Возможно, лодки ушли, а может быть, сменили позицию. Корветы и фрегаты эскорта сбивали расползшееся стадо в походный ордер. Вскоре караван перестроился и лег на курс.

Под кормой «Абердина» вспух белый бурун.

«Как там Роберт Скотт, однофамилец и тезка полярного героя? Сбывается твоя песенка, матрос!..»

— Вот Джонни, вот Роберт, там Чарли с «Тобрука», а вот с «Заозерска» старпом Арлекин!.. — процедил сквозь зубы и подумал: «И Красотуля не узнает, где могилка моя...»

— Нервы, старпом, нервы!.. — осунувшийся капитан шевельнул бровями и тяжело оперся о стойку обвеса.

«Услышал, старый хрыч. Ладно хоть мыслей не читает!» — беззлобно усмехнулся старпом и ошибся: старый мудрый кеп умел читать даже их.

— Мы живы — пока верим. Простая истина. А от таких куплетов — меньше шажка до безвестной могилы, помощник. Про которую поют: «И никто не узнает, где могилка моя». Помните?

Да, они живы среди металла. И... бензина, благодаря вот этому ворчуну-мухомору. Он стал как бы частью судна, повадки которого, привычки и норов знал, как свои. Старик никогда не задумывался на мостике, как не задумывается человек в минуту опасности, поступающий непроизвольно: бежит, прыгает, отскакивает, делает рывки. Капитан и судно действовали заодно: стопорили ход, своевременно отворачивали, пропуская торпеду, крутились, кидались туда и сюда, путали, обманывали пилотов, сбивали с боевого курса. Потому и жили, потому и плыли; тушили пожары, латали то и это, тужили об убитых, уносили в глубины судна раненых.

И все-таки в один из вечеров удача изменила.

...Сэр Тоби навострил уши и вдруг облаял закатный багрянец. Вовремя предупредил: пулеметчики не сплоховали — встретили трассирующими, поставили плотный заслон; а тут и пушкари отличились — влепили снаряд в растопыренный завывающий силуэт «юнкерса», который, теряя высоту и шлейфуя дымом, сквозанул мимо, но успел-таки швырнуть ту роковую фугаску.

Взрыв подбросил нос танкера, обрушил на мостик свирепый водопад, который свалил одного капитана: случайный осколок пробил горло, разорвал аорту. Мгновенная смерть, но это мгновение все переменило в судьбе Арлекина, разом взвалив на плечи еще и тяжкую ношу капитанской ответственности за все и за вся.

Одно дело — отдавать команды, молчаливо одобренные мудрым старым кепом, и совсем другое — командовать, имея в советчиках только собственную голову. Не спрячешься за опыт мастера, опыт, который неизменно предшествовал и сопутствовал удаче, а значит, вселял уверенность в подчиненных. Отныне люди должны доверяться только опыту и знаниям нового капитана. Но мог ли он дать им прежнюю уверенность, помочь обрести надежду и веру в благополучный исход рейса?

В тот первый миг не думалось ни о чем таком. Все отринул, даже мысль об убитом. Нос танкера погружался. Пришлось прервать маневр, начатый погибшим, дать задний ход и закачать балласт в кормовые топливные танки, послать на бак аварийную партию — сделать самое необходимое на первых порах.