Весь следующий день Роберт пытался выбрать момент, когда Черри окажется один. Утром ему не удалось поговорить с ним, но к вечеру, после очередного изматывающего перехода, удача, наконец, улыбнулась начальнику экспедиции: установив вместе с другими полярниками палатки, Эпсли отошел за одну из них и начал втыкать в снег лыжи, чтобы потом развесить на них промокшую одежду. Больше никого рядом с ним не было, все остальные забрались в палатки, и Скотт поспешил воспользоваться этим моментом.

— Черри, — заговорил он осторожно, подходя почти вплотную к биологу, так что тот даже немного отступил назад, — Мне очень жаль вас огорчать, но завтра одна упряжка должна будет повернуть назад. Вы возьмете с собой Атка, Кэохейна и Силаса. Им я сейчас тоже это сообщу.

Уже при первых его словах заросшее щетиной лицо Черри-Гаррарда побледнело, а глаза молодого человека подозрительно заблестели. Но, взглянув в не менее, а то и более несчастное лицо Скотта, он взял себя в руки и понимающе кивнул:

— Будет сделано. И… почему вы так расстроены? Ведь я ничем вас не разочаровал?

В его голосе было столько сочувствия, что Роберту стало еще хуже. Если бы Черри обиделся, если бы он стал упрашивать командира взять его с собой или упрекать его за несправедливое решение, Скотту было бы легче! Но Эпсли не только не обижался, а еще и жалел самого Роберта, и это было особенно невыносимо… «Он гораздо благороднее меня», — неожиданно понял Скотт и, плохо осознавая, что делает, порывистым движением обнял Черри за плечи.

— Что вы такое говорите, разумеется, нет! — выпалил он скороговоркой, быстро мотая головой из стороны в сторону, а потом, устыдившись своего порыва, отпустил Эпсли и чуть ли не бегом бросился в одну из палаток — предупредить о завтрашнем разделении группы остальных исследователей.

Несколько секунд Черри-Гаррард стоял неподвижно, но затем, почувствовав, что замерзает, повернулся к своим лыжам и принялся прикреплять к их ремешкам отсыревшие носки. Руки у биолога дрожали, а ремешки и смятая одежда почему-то вдруг стали расплываться у него перед глазами, словно до них все-таки добралась снежная слепота, от которой он так старательно защищался. «Нельзя плакать на морозе! — тут же одернул себя Эпсли и принялся тереть лицо меховыми рукавицами. — Да и вообще плакать нельзя, не хватало еще, чтобы меня кто-нибудь застал в таком виде!»

Он несколько раз судорожно вздохнул и, немного успокоившись, отправился вслед за Скоттом в палатку. Кроме Роберта там находились все четыре счастливца, которые теперь уже точно должны были идти на полюс, а кроме них — Силас и Аткинсон. Лицо Лоуренса Отса сияло от счастья, но держался он спокойно и, увидев Черри, лишь сдержанно кивнул ему, не выказывая ни радости, ни сочувствия. Скотт тоже поднял голову, и они с молодым зоологом обменялись быстрыми благодарными взглядами: Эпсли был рад, что начальник ничего не сказал о его слезах, а Роберт — что никто больше не узнает о только что проявленной им жалости.

Но на следующий день, когда Черри-Гаррард с тремя товарищами попрощался с остальными полярниками и потащил ставшие гораздо более легкими сани обратно, ему снова пришлось напоминать себе, что плакать на сорокаградусном морозе очень опасно.

Глава XXV

Антарктида, 89°54′30″ ю.ш., декабрь 1911 г.[9]

Эта ночь ничем не отличалась от всех предыдущих ночей, проведенных Руалом в одной палатке с четырьмя своими товарищами. Спальный мешок обхватывал тело, как плотный кокон, стеснявший движения, но при этом замечательно греющий, так что начальнику экспедиции было не просто тепло, а даже немного жарко. С обеих сторон раздавался грохочущий храп остальных полярников, в этот раз какой-то особенно громкий и жизнеутверждающий. Но не тесный мешок и не храп не давали Амундсену заснуть в последнюю ночь перед достижением полюса — ко всем этим неудобствам он уже давно успел привыкнуть. Спать ему мешало какое-то странное, совершенно незнакомое ему чувство, которому он, как ни старался, не мог дать даже названия. Это была не радость из-за того, что до цели путешествия, к которой он и его друзья стремились уже больше полутора лет, остался всего один, последний, дневной переход, и не беспокойство за то, что, возможно, на полюсе уже успела побывать команда Роберта Скотта. Все это начальник экспедиции испытывал раньше, днем, и к вечеру эти чувства заметно поутихли, уступив место привычной усталости. Тем не менее, среди ночи он проснулся и вот уже несколько часов лежал на спине, смотрел на плотную крышу палатки, сквозь которую с трудом, но все-таки пробивался летний солнечный свет, и удивлялся, что, несмотря на тяжелый день, ему совершенно не хочется больше спать. И только под утро, когда за стенами палатки послышались лай и возня проснувшихся собак, а самого Руала начало, наконец, клонить ко сну, он вдруг сообразил, что странное ощущение, овладевшее им этой ночью, не было для него новым — это было давнее и очень хорошо забытое детское предвкушение праздника. Именно с таким чувством лежал он ночью без сна накануне Рождества или дня своего рождения, а позже — накануне очередного «похода» в библиотеку за новыми книгами о Джоне Франклине и других известных путешественниках. Это было ощущение полного и безграничного счастья — счастья человека, с которым на следующий день должно произойти что-то прекрасное. Счастье ребенка, который ни минуты не сомневается в том, что Рождество пройдет весело, с долгожданными подарками и без ссор с братьями, счастье подростка, который уверен, что в библиотеке найдутся новые, еще не изученные им вдоль и поперек книги, счастье опытного и побитого жизнью исследователя, который знает, что на самую южную точку Земного шара он придет первым и никакая другая экспедиция уже не успеет его опередить. Впрочем, когда Руал уже проваливался в сон, к этой полной и абсолютной радости все же примешалась небольшая капля сожаления — полярник вдруг ясно понял, что на следующий день, добравшись до полюса, он уже не будет таким счастливым, каким был сейчас, этой самой обычной ночью, наполненной сиянием незаходящего солнца и храпом своих верных спутников.

Утро 17 декабря 1911 года тоже выдалось обыкновенным и ничем не примечательным — разве что в путь путешественники отправились позже обычного, потому что их предводитель долго не желал просыпаться. Зато сборы заняли совсем немного времени, да и сани неслись вперед как-то особенно быстро: сказывалось то, что после почти двухмесячного путешествия они стали гораздо легче, а возможно, причина была в собаках, которым тоже передалось всеобщее радостное нетерпение, благодаря чему они теперь старались поскорее добежать до цели.

Порядок пользования разным «транспортом» оставался прежним: трое путешественников ехали в санях и правили собаками, а двое бежали рядом на лыжах. Но теперь те, кто сидел в санях, почти все свое внимание сосредоточили на приборах, и если отрывались от них, то лишь для того, чтобы оглядеться вокруг и убедиться, что нигде не видно следов английской экспедиции. После обеда в сани забрались Вистинг, Хансен и Бьолан, и никто из команды так никогда и не узнал, кто из них первым понял, что цель достигнута. Во всяком случае, сообщили Амундсену об этом все трое одновременно.

— Сто-о-о-оп!!! — заорали они такими сумасшедшими голосами, что их приказ мгновенно выполнили не только Хассель и Амундсен, но и все семнадцать псов. «Караван», состоявший из трех повозок и только что с неплохой скоростью мчавшийся по твердому, как камень, снегу, застыл на месте невиданной скульптурной группой. Причем группой неподвижной и безмолвной — не только люди, но даже собаки, привыкшие каждую остановку отмечать лаем и попытками подраться, несколько долгих секунд не издавали ни звука. Хотя сами они в тот момент не слышали вечной тишины южного материка: у каждого в ушах еще стоял тот дикий, отчаянно-радостный и ничем не сдерживаемый вопль. Крик людей, которые победили. Первый звук человеческого голоса, раздавшийся над этой закованной в вечный лед равниной.