— Это что, неудачная шутка?

— Вынужден с вами согласиться. — Фигура на борту катера слегка наклонилась, и только тогда Николсон разглядел характерно натянутую кожу в уголках узких глаз. — И, видимо, для вас совсем не смешная. Смотрите. — Он взмахнул рукой, и звездно-полосатое полотнище тут же куда-то исчезло, замененное затрепетавшим на ветру флагом Страны восходящего солнца.

— Довольно посредственная уловка, не так ли? — продолжал человек. — Мы ждем вас уже давно, и счастливы наконец лицезреть.

Он внезапно прервался и, обнажив зубы, навел пистолет на генерала, вскочившего на ноги с поразительной для его лет стремительностью, замахиваясь обеими руками с пустой бутылкой от виски. Но бутылка предназначалась для Ван Эффена, полуобернувшегося в предчувствии удара, но слишком поздно. Тяжелая бутылка угодила ему чуть выше уха, и голландец как подкошенный рухнул через банку. Японский офицер уставился на Фарнхольма.

— Еще одно такое движение, и вы умрете. Вы что, спятили?

— Нет, но этот человек — да, и умереть пришлось бы всем нам. Он тянулся за пистолетом. — Фарнхольм с негодованием посмотрел на упавшего Ван Эффена. — Я слишком далеко зашел, чтобы умирать вот так.

— Вы умный старик, — вкрадчиво проговорил офицер. — Вам, действительно, не на что рассчитывать.

«Действительно, не на что, — беспомощно подумал Николсон, — не на что совсем». Он ощутил непреодолимую горечь от того, что им пришлось преодолеть столь многое, и что все должно было закончиться именно так. Николсон услышал глухое бормотание Питера за своей спиной и, обернувшись, увидел мальчика, стоящего на корме и смотрящего на японского офицера сквозь решетку перекрещенных пальцев. Питер не выглядел особенно испуганным, просто замер в удивлении. Яростное отчаяние нахлынуло на Николсона: поражение может принять любой, однако присутствие ребенка делало его невыносимым.

Две санитарки сидели по обе стороны старшего помощника. Темно-карие глаза Лины были широко раскрыты от ужаса. В голубизне же глаз Гудрун читались лишь грусть и отчаяние, точно отражая собственное настроение Николсона. Николсон медленно обводил глазами шлюпку и везде натыкался на все те же страх, отчаяние и ошеломляющую, щемящую горечь поражения. Правда, лицо Сайрена было бесстрастным, как всегда; глаза Маккиннона стреляли из стороны в сторону, быстро оглядывая то шлюпку, то катер, будто оценивая все ничтожные шансы на сопротивление. И наконец генерал казался неестественно беззаботным: обняв хрупкие плечи мисс Плендерлейт, он что-то шептал ей на ухо.

— Какая трогательная и жалостная сцена, вы не находите? — Японский офицер притворно горестно покачал головой. — Но, заметьте, собирается дождь, и дождь сильный. — Он посмотрел на надвигавшуюся с северо-востока гряду облаков и плотную пелену дождя, уже рябившую темневшее море менее чем в миле от них. — Я не люблю мокнуть под дождем, особенно если в этом нет никакой необходимости. А посему предлагаю…

— Всякие предложения излишни. Вы что, думаете, я собираюсь заночевать в этой чертовой шлюпке? — Николсон обернулся на глухой, раздраженный голос Фарнхольма, вставшего в полный рост с кожаным саквояжем в руке.

— Что… что вы делаете? — воскликнул старший помощник.

Фарнхольм взглянул на него и улыбнулся, изогнув верхнюю губу с ленивым презрением, поднял глаза на стоявшего на катере офицера и ткнул большим пальцем в направлении Николсона.

— Если этот дурак попытается наглупить или каким-то образом удержать меня, пристрелите его.

Николсон уставился на генерала в полнейшем недоумении, затем посмотрел вверх, на офицера, и не обнаружил в нем не только недоумения, но даже и тени замешательства. Довольно ухмылявшийся японец начал быстро говорить на совершенно непонятном Николсону языке, и Фарнхольм тут же с готовностью ему ответил, бегло произнося слова чужой речи. И затем, прежде чем старший помощник успел осознать, что происходит, генерал сунул руку в свой саквояж и, вытащив оттуда пистолет, принялся пробираться к борту шлюпки с саквояжем в одной руке и оружием — в другой.

— Этот джентльмен сказал, что нас ряды видеть. — Фарнхольм улыбнулся Николсону сверху. — Боюсь, это относилось только ко мне, желанному и, как видите, высокочтимому гостю. — Он повернулся к японцу. — Вы поработали превосходно. Ваша награда будет соответствующей. — Тут он резко перешел на иностранный язык — японский, понял Николсон, — и разговор длился почти две минуты.

Первые капли нового дождевого шквала забарабанили по палубам катера, и Фарнхольм снова взглянул на старшего помощника.

— Мой друг предлагает вам подняться на борт в качестве пленников, — сказал Фарнхольм. — Однако я пытаюсь убедить его, что вы слишком опасны и вас следует расстрелять на месте. Мы намерены обсудить способ вашего устранения в более комфортных условиях. — Он снова повернулся к японцу. — Привяжите шлюпку к корме. Терять им нечего, и было бы в высшей степени неразумно оставить их у борта. Идемте, друг мой, давайте спустимся вниз. — Он насмешливо поклонился. — Капитан Файндхорн, мистер Николсон, мое почтение. Спасибо, что подбросили. Благодарю также за неизменную обходительность и профессиональное мастерство, без которого встреча с моими добрыми друзьями была бы невозможной.

— Будь ты проклят, предатель! — медленно, с яростью проговорил Николсон.

— Вот он, молодой голос слепого национализма. — Фарнхольм печально покачал головой. — Это грубый и жестокий мир, молодой человек. И в нем каждому приходится так или иначе зарабатывать на жизнь.

Он небрежно, с издевкой махнул рукой.

— Au revoir. Приятно было провести время в вашем обществе.

Секундой позже он скрылся за непроницаемой стеной дождя.

XII

Долгое время никто в шлюпке не шелохнулся. Оторопело сидевшие под холодным проливным дождем, люди тупо смотрели на то место, где, прежде чем исчезнуть, стоял Фарнхольм.

Вероятно, прошло не так уж много времени, как бы замедлившего свой ход, вероятно, каких-то несколько секунд, после чего Николсон услышал голос мисс Плендерлейт, обратившейся к нему по имени и что-то добавившей. Однако в шелесте дождя и исступленном барабанном бое его по палубам катера ее слова прозвучали лишь бессмысленным бормотанием. Но Николсон замер, пораженный ее видом. Мисс Плендерлейт сидела, сложив руки на коленях, прямая, как скала, и в ее глазах стояли слезы.

— Что такое, мисс Плендерлейт? — мягко спросил Николсон.

— Подайте шлюпку дальше к корме, — сказала она, смотря невидящими глазами прямо перед собой. — Он же сказал вам. Подайте еще назад. Немедленно.

— Я не понимаю… Почему вы хотите, чтобы шлюпка…

Он почувствовал, как что-то твердое и холодное больно уперлось сзади в шею. Николсон обернулся и воззрился на гладкое, желтое лицо японца, направившего на него ствол пулемета.

— Без разговоров, англичанин. — Его английский был намного хуже, чем английский офицера. Он выглядел опасным, явно принадлежа к тому типу людей, которые используют любой повод, чтобы привести оружие в действие. — Всем молчать. Я вам не верю. Я буду убивать.

Матрос повел пулеметом, пока ствол не поравнялся с головой мисс Плендерлейт. Губы матроса растянулись в зловещей улыбке. Но мисс Плендерлейт лишь смотрела на него бесстрастным взглядом, едва ли видя его вообще, и матрос внезапно опустил пулемет и отступил на шаг. Жестом он показал, что привязанная к носу шлюпки веревка должна быть перекинута назад. Николсон и Маккиннон увалили шлюпку под ветер вдоль борта катера и очень скоро оказались за его кормой, на расстоянии двенадцатифутового конца веревки. Два японца стояли бок о бок на юге с карабинами со взведенными курками.

Катер снова пришел в движение, направляясь на северо-восток, в глубь моря и дождя, столь сильного, что со шлюпки бушприт катера казался окутанным густой пеленой.

Мисс Плендерлейт сидела спиной к дождю и катеру, — с ее насквозь промокшей соломенной шляпы струилась вода, заливавшая щеки. Глаза же прояснились и, не отрываясь, смотрели на Николсона. Затем она перевела его на лежавший рядом с ней карабин Фарнхольма.