А дождь все шел, нудный, холодный. Свирепый ветер дул с Пиренеев. Наступал вечер. Виктор стоял за скрученным стволом старой оливы. Он был простужен, приступы затяжного кашля заставляли его сгибаться чуть ли не вдвое. Когда проходил приступ, он тяжело дышал, закрывая глаза. Прядь спутанных мокрых волос опускалась с непокрытой головы на бледный морщинистый лоб. Отдышавшись, он присоединился к Табе, посылая пулю за пулей в маячивших на дороге всадников. На Табу, казалось, ничего не действовало — ни усталость, ни дождь, ни бессонные ночи. Ом сбросил наконец свой марокканский бурнус, ставший слишком тяжелым от дождя.
Все ближе пограничный хребет. Лишь бы дойти до него. Ночь мы провели невдалеке от приморского городка Росас, в маленькой долине, на берегу ручья в оливковой роще. Это была последняя ночь под оливами на земле Испании.
На рассвете мы перешли границу с Францией. Рослые негры, сенегальские стрелки колониального полка, бесстрастно смотрели вслед измученным людям.
Как хорошо, подумалось мне, что Грише Грандэ всего этого не довелось увидеть. Хотя я знал, что он не из сентиментальных людей, но пережить такое действительно было нелегко.
ЭХО, ПРИХОДЯЩЕЕ ПО НОЧАМ
Только на закате жизненного пути начинаешь понимать, как стремительно летит время. Войны и мятежи сотрясали планету. Мы не были в них наблюдателями, и никто не может объяснить, как удалось нам уцелеть. «Пули, проходящие у виска или сердца, могли взять чуть левее или правее…» — говорил один мой товарищ.
Почта приносила мне письма Жени Озолиной. Они как отсвет далеких, давно погасших звезд.
Передо мной на столе — небольшая кожаная коробочка для разных мелочей. Это единственный сувенир от Гриши Сыроежкина, сохранившийся у меня после многолетних поездок по свету.
В один из дней относительного затишья на Мадридском фронте мы бродили по городу, заглядывая в редкие магазины. Стоило мне только взять какую-либо вещь с прилавка или витрины, чтобы рассмотреть ее, все равно что: рубашку, нож, безделушку, — как Гриша тут же покупал ее и совал мне в руки.
— Что, у меня самого нет денег?! — протестовал я. — Ну зачем, Гриша!
— Бери, бери на память, — бурчал он и совал покупку мне в карман или за борт тужурки.
В Барселоне мы заглядывали в магазин известной немецкой фирмы механических игрушек «Меркель», захваченный анархистами. Магазин продавал действующие модели паровых и электрических машин, модели судов, автомобилей, самолетов. Гриша тоже любил игрушки и покупал их, чтобы подарить друзьям и особенно Жене Озолиной. Однажды он купил довольно большого, с кошку величиной, заводного тигра. Этот обтянутый полосатым мехом «зверь» с усами и белыми клыками рычал, приседал и прыгал. Принеся его домой, Гриша осторожно приоткрыл дверь Жениной комнаты и пустил в нее тигра. Спросонья Женя испугалась, а Грише пришлось ее успокаивать. Этот человек, живущий суровой жизнью бойца, не раз смотревший смерти в глаза, мог среди друзей шалить как ребенок.
Мелочи. Но и такие мелочи не уходят из памяти. Да и такие ли уж это мелочи? Доброжелательность, душевная щедрость — разве без них можно представить себе Григория Сыроежкина?!
Я был моложе Григория на три года, и в условиях революции это была значительная разница. В 1917 году мне было лишь четырнадцать лет, а ему — семнадцать. Он принадлежал к тому поколению первых лет революции, на плечи которою сразу легла полной мерой ответственность за не судьбы. В какой-то степени он стал для меня своего рода мерилом в отношении людей, встречающихся на жизненном пути.
Наверное, в каждой профессий есть люди, наиболее полно воплощающие лучшее в ней. Из известных мне советских разведчиков таким человеком во многом был Григории Сергеевич Сыроежкин. Он входил в когорту первых чекистов, солдат Феликса Эдмундовича Дзержинского, коммуниста кристальной чистоты, высочайшей идейности, служившего образцом самоотверженного и самоотрешенного служения великому делу революции.
Среди товарищей, с которыми сводила меня работа в разведке, было много способных и по-настоящему талантливых людей. Их объединяла преданность партии, которой они самоотверженно служили, и, если это было нужно, отдавали самое дорогое — жизнь. В Григории Сыроежкине самоотреченность ощущалась почти зримо. Для меня он олицетворял само понятие «чекист» — щит и меч революции.
Время безжалостно. Все чаще попадаются в газетах некрологи со знакомыми именами. Но живые хранят память умерших. Где они теперь, бойцы стальных интернациональных бригад? Они разбросаны по всему свету, их связывает нерушимое братство, рожденное в первой схватке с фашизмом. У многих из и них был знак, знакомый знак на руке: треугольная звезда на цепочке означает солидарность народов.
В Испании нас окружал целый мир людей из многих стран, со всех частей света. Гриша Грандэ часто говорил об этих людях, они привлекали его внимание, к ним он питал братские чувства. Мне кажется уместным рассказать здесь о дальнейшей судьбе некоторых из них, в первую очередь о судьбах тех, чьи имена названы в этом повествовании.
Прежде всего о моих побратимах, с которыми по приказу Григория Сыроежкина поздно осенью 1938 года ходил я на подводной лодке С-4 в памятный поход на Балеарские острова.
Отважный, милый и мудрый Таба геройски погиб на парижской улице во время августовского восстания 1944 года, где он сражался в одном из отрядов французского Сопротивления. Совсем немного он не дожил до победы, чтобы вернуться в свою родную освобожденную Болгарию.
Не удалось вернуться на Родину и моему второму спутнику, отважному Виктору. После поражения Испанской республики, в 1939 году, ему удалось из Франции уехать в Мексику, ведь у него был паспорт испанского гражданина. Там, в Мехико-Сити, он работал, как и тысячи испанских эмигрантов. Там он и умер в 1944 году с мыслью о далекой, любимой им России.
Был у нас в Мадридском отряде еще один человек, к которому Гриша Грандэ относился с большим уважением и теплотой, ценя его мужество и преданность революции. Это женщина-переводчица, человек интересной судьбы, педагог колледжа в Эскориале.
Когда мы прибыли в Мадрид, испанские товарищи предложили нам двух испанок, знающих русский язык. Это были сестры Родригес-Данилевские, Юлия и Елена, внучки известного русского писателя XIX века Г. П. Данилевского. Вот что написал в своем «Испанском дневнике» об этой семье Михаил Ефимович Кольцов, бывший тогда в Испании корреспондентом газеты «Правда»;
«Книгу Григория Данилевского дала мне его дочь, Александра Григорьевна, генеральша Родригес. Романтический дух передался потомству автора „Княжны Таракановой“ и „Мировича“. Александра Данилевская пустилась в странствие по Европе, забралась за Пиренеи, и здесь в нее, харьковскую красавицу, влюбился испанский офицер. Она вышла за него замуж, осталась на всю жизнь в чужой незнакомой стране, но дала себе обет — детей воспитать хоть наполовину русскими. С огромным терпением и любовью занималась она с двумя своими девочками, обучала их чтению, письму, затем литературе, создала в доме маленькую русскую библиотеку и декламировала с дочерьми хором русские стихи, на удивление и на простодушный восторг добряка Родригеса. Он был, как говорят человеком левых убеждений, обожал семью, умер после долгой болезни несколько лет тому назад. Мамаша Родригес явилась однажды в „Палас“, красивая седая женщина. Дочери Юлия и Елена совсем испанского облика, они предложили служить всеми силами и знаниями дружбе Советского Союза с их новой родиной. Момент был самый критический, враг подходил к Мадриду».
Младшая из сестер, Елена, попала в наш отряд, ее муж, тоже педагог, сражался в одной из испанских дивизий.
Молодая женщина, привыкшая к комфорту большого европейского города, безропотно переносила нелегкую жизнь в нашем отряде, деля с нами все опасности походов. Она была нашим скромным и чутким товарищем, внимательным, спокойным, терпеливым и бесконечно трудолюбивым.