До восхода солнца он прошел еще пять километров. За это время ему попались два небольших хутора, и он тщательно осмотрел берег возле хуторов, надеясь найти лодку, но тут жили, как видно, не рыбаки, лодок не было.
Теперь солнце уже взошло, тумана не было, день оказался ясный, и идти дальше становилось опасно. Он миновал большой поселок, расположившийся на той стороне реки, и опять пошли те же залитые вешней водой луга, снова показалась пашня, и вынырнул еще один хутор, прилепившийся на высоком берегу над самой водой.
С берега он увидел лодку.
На хуторе уже проснулись люди, там топилась печь, но это, может, и не остановило бы его. Он был вооружен и мог бы без опаски сесть в лодку и уплыть. Остановило другое — лодка была прикована тяжелой цепью с амбарным замком на ней к большому дереву, склонившемуся над самой водой. Отбить цепь сейчас, днем, на виду у хозяев хутора было опасно.
Густав поставил чемодан за углом сарая, скинул мешок с плеч и, присев на солнечном пригреве, принялся наблюдать за хутором. Ему хотелось выяснить, кто тут живет, есть ли мужчины, как выглядят обитатели, можно ли довериться им и попросить просто перевезти через реку… А если в доме одни женщины — это теперь, после войны, случается нередко, — их можно и припугнуть.
Дом был разделен на две половины, и, кажется, жили в обоих. Но Густава успокаивало то, что хутор находился далеко от всяких других домов — это не колхоз, подумалось ему, возможно, тут живет лесник или просто рыбак, а то и единоличник, Густав знал, что не все крестьяне — владельцы хуторов пошли в колхозы. Все это в известной мере обнадеживало его.
Открылась, чуть скрипнув, дверь, и вышла женщина с подойником. Густав разглядел ее, пока она шла, широко и свободно шагая, к хлеву. Немолодая крестьянка с крепкими руками, с широкими плечами, с мужским шагом. Она вошла в хлев и долго разговаривала с коровой, потом принялась доить ее, зацвиркали струйки молока, запахло свежестью и теплом, и Густаву сразу захотелось есть.
В другой половине дома тоже проснулись, там шевельнулась занавеска, затем в сенях заскрипели половицы под тяжелыми шагами. «Мужчина!» — обозлился Густав. Там наливали воду в умывальник, плескались, потом все стихло. Густав заметил, что половины дома не сообщаются.
Хозяйка вернулась в дом с полным подойником, дым гуще повалил из трубы, видно, там готовили завтрак. И опять Густав вспомнил о том, что ничего не ел, что устал, что впереди еще далекий путь.
Хозяйка вышла снова, теперь она выпускала птицу: кур, гусей. Гуси, крича и переваливаясь, поспешили к воде. Хозяйка высыпала из решета корм для кур, и они забацали клювами по деревянной колоде, словно где-то заколотили в барабан. Вот хозяйка зашла за угол сарая с противоположной стороны, сейчас она увидит Густава…
Густав, стараясь придать лицу равнодушное выражение, ждал.
11
Милда Целмс прожила большую и трудную жизнь…
Эти слова давно стали привычными, мы как-то даже не ощущаем их веса. Мы читаем их в газетах, в книгах, они приложены к разным людям, но каждый из нас прожил большую и трудную жизнь, и мы только сочувственно вспоминаем собственные горести или просто пробегаем глазами эти строчки, и они ничего не возбуждают в душе.
А стоило бы подержать эти слова в ладонях, чтобы ощутить их тяжесть.
Она родилась и выросла на хуторе, но хутор был чужой. Она всю жизнь занималась земледелием и скотоводством, но и земля и скот были чужие. А хозяева очень любят утверждать свое достоинство окриком, а то и пинком. Правда, пинки чаще достаются в детстве, а вот окрики можно слышать всю жизнь и подчиняться им, как подчиняется рабочая лошадь.
В тысяча девятьсот сороковом году Милда еще ничего не успела понять, хотя и видела, что жизнь переменилась. Незадолго перед этим она вышла замуж за такого же батрака Яниса Целмса. Янис понимал больше. Он даже участвовал в какой-то комиссии, которая делила между безземельными батраками землю, отобранную у помещиков и отрезанную у крупных землевладельцев. Но и года не прошло, как в Латвию ворвались немцы, и все стало по-старому. Яниса Целмса не убили только потому, что очень уж молилась за него Милда, ну и, может быть, потому еще, что он был тихим человеком: ушел с земли, которую еще и не привык называть своей, вернулся из чужого хутора в свою развалюшку, стоявшую на хозяйской земле, и принялся снова батрачить. Да и рабочих рук осталось мало. Хозяин Целмса, айзсарг, мог бы и сам пристрелить батрака, — ему-то за это ничего бы не было! — но он вовремя вспомнил, что Целмс был примерной покорной рабочей скотиной, на которую можно вполне положиться. А сам хозяин мог отправиться в Ригу выпрашивать милости у немцев, — ведь он стрелял по отступавшим русским, убивал их жен и детей, значит, заслужил поощрения.
В тысяча девятьсот сорок четвертом хозяин бежал из Риги за границу, не успев даже заехать в свой дом. А года через три Янис и Милда уже состояли в колхозе. Теперь Янис был бригадиром.
Милда никогда не слыхала о «детекторах лжи», которыми, с легкой руки американцев, многие разведки оснащают свои школы, чтобы «читать» мысли будущих шпионов, она ничего не знала о такой науке, как психология, она была простой крестьянкой, и Густав, который долго присматривался к хозяйке хутора, мог с уверенностью сказать, что у него найдется сто один способ подчинить ее волю, причем, сто первый — оплатить услугу — вероятно, будет самым простым.
И вот она вышла из-за сарая, увидела Густава, вспыхнула от смущения, поклонилась и поздоровалась.
Она была, плохо одета: ватная кацавейка, короткая матерчатая юбка и сапоги. Густав отлично знал, как завоевывать сердца плохо одетых людей. Он встал с чемодана, на котором сидел, кивнул несколько свысока, бойко заговорил на своей невообразимой смеси из эстонского, немецкого и латышского:
— Кароший дом! Кароший погода! Угостить завтрак, я есть платить! Заблудился на охота. Надо за река, в Пилтене. Опять платить карошо! Наличная. Один румка водка — тоже наличная…
Он не совал ей деньги в руки, он знал, как это невыгодно, — вытаскивать бумажник до того, как сделаны услуги. Он заплатит потом. Об этом красноречиво говорила его высокомерная и снисходительная улыбка, об этом должен был говорить весь его вид: добротное пальто, хороший костюм, кожаный чемодан. Он солидный человек, и он в состоянии оплатить любую услугу. И теперь он улыбался более дружелюбно, ожидая этих услуг.
Милда тоже улыбнулась, но нерешительно, как и подобает такой замарашке перед приличным господином. Она даже сделала что-то вроде книксена, — ведь и она до конфирмации училась в школе и знала, как приветствуют господ. И голос ее прозвучал как надо: немного искательно и в то же время доброжелательно:
— Пожалуйста, проходите в комнаты. Сейчас будем завтракать…
— Чем бог послал! — мило пошутил Густав. — Если бы бог послал румка водка, с его стороны было бы карашо очень!
— Может быть, у мужа есть, не знаю, — ответила Милда и утешила: — Но муж перевезет вас через реку, а на той стороне есть магазин, он в восемь часов откроется.
Она попыталась даже помочь неожиданному гостю, хотела взять его чемодан, но Густав понес его сам. Милда пошла впереди.
Теперь Милда могла бы с закрытыми глазами описать незнакомца. И оттого чувствовала себя все беспокойнее.
Да, он одет был по-городскому: серое кепи, темно-коричневое пальто, на ногах брезентовые сапоги с голенищами выше колен — таких сапог Милда никогда не видала, — за спиной брезентовый зеленый рюкзак. Но у этого охотника не было ружья.
И речь этого человека, и его беспокойные глаза с твердым, словно бы ощупывающим взглядом, и назойливое упоминание о плате за все, что она для него сделает, — все вызывало в ней тревогу. Понимала она и поведение этого человека. Если он пришел с той стороны, то, конечно, думает, что ничего здесь не переменилось, как ничто не менялось там. Откуда ему знать, что Милда Целмс все эти годы училась? Откуда ему знать, что Милда Целмс окончила курсы животноводов, не раз бывала на совещаниях в Риге, запросто разговаривала с учеными, с руководителями района, а, случалось, и республики… Он небось думает, что она так и живет замарашкой, какой он ее увидел, ведь он может мерить только старыми мерками, вот он и принимает ее за такую же батрачку, каких он видал тысячи там, откуда явился, и, вероятно, не предполагает, что когда Милда Целмс идет с мужем на центральную усадьбу колхоза, то одета она так же, как их учительница, как женщина-врач из местной больницы, как женщина — агроном колхоза. И это презрительное высокомерие «господина» было не только оскорбительно, — оно больше, чем все другое, выдавало в нем постороннего, чужака и, следовательно, опасного человека.