В бывшем окопе все четверо смазали башмаки пахучей жидкостью, отбивающей нюх у собак, снова взвалили поклажу и пошли, горбясь и задыхаясь, через важно шумящий лес, тщательно обходя редкие снежные залежи, чтобы не оставить лишнего следа.

Пройдя около трех километров с тяжелой ношей, они выбрались на песчаный мысок, густо поросший ельником, с которого впереди, в лощине, виднелась шоссейная дорога, обставленная телефонными и телеграфными столбами, знаками движения. На мыске все остановились, посовещались, и двое из четверых, запрятав в наскоро оборудованном тайнике лишнюю кладь, взяв только по рюкзаку и небольшому чемодану, стали прощаться.

Худощавый, длинноногий латыш, которого все звали Петерсон, спросил:

— Может быть, пойдете с нами?

— Нет, у нас особый путь.

— Ну что ж, до встречи в Англии… — важно произнес Петерсон.

— Или в другом месте! — нервно хихикнул самый молодой, которого звали Томом.

— Чтоб у тебя язык отвалился! — буркнул второй, уходивший с Томом.

— Куда ты со мной, немым, денешься? — язвительно спросил Том.

— Просто пристрелю!

И разговор этот, и нервная дрожь, то и дело сотрясавшая жилистое тело Петерсона, и ярость Адольфа — показывали, что ни благополучная высадка, ни преодоление первого рубежа не принесли успокоения. Том и Адольф буркнули:

— Пока!

— До встречи!

И вот уже сомкнулись ветви мелкорослых елей, где-то упала с дерева шишка, прозвучав в темноте и тишине, как выстрел, и все стихло.

Петерсон и молчаливый его спутник, переговаривавшийся с Петерсоном только по-английски, Густав, эстонец по национальности, торопливо закопали тяжелые мешки, оставив тоже по рюкзаку и чемодану, внимательно оглядели место захоронения, сделали несколько метин на деревьях и тоже спустились на дорогу.

В это ночное время дорога была пустынна, однако путешественники попробовали все же свернуть с нее в сторону, чтобы идти параллельно.

Прямо перед ними открывался длинный, бескрайний луг, покрытый туманом, но едва они сошли с дороги, как ноги им связала холодная, словно бы твердая от холода вода. Петерсон зачерпнул воды в высокие сапоги, выругался вполголоса, сказал по-английски:

— Кажется, это и есть знаменитый Журавлиный луг…

— Чем он знаменит?

— Тем, что это непроходимое болото, а совсем не луг!

Густав дернул плечом, но промолчал.

Выбрались обратно на дорогу и пошли быстрее.

Шли довольно долго, прислушиваясь к каждому звуку. Где-то впереди загорланили петухи. В стороне тявкнула собака. Журавлиный луг кончился, по обеим сторонам дороги начали попадаться молчаливые, спящие хутора. Начало светать.

Это долгое, осторожное путешествие в мокрой одежде, в мокрой обуви, хотя и утомило, но согрело пешеходов. И даже низкий туман, то и дело наваливавшийся на дорогу со стороны болот, а порой и со стороны не такого уж далекого моря, не столько раздражал, сколько успокаивал их. Пока ничего не случилось. Пограничники, видимо, спали, в эту сырую, темную ночь, машины и путники, которых следовало бы остерегаться, еще не вышли на дороги, а где-то, не так уж и далеко, должен быть безопасный привал…

Возле очередного столба с указателем расстояния Петерсон остановился, посветил фонариком, хотя цифры становились уже видны в молочном тумане рассвета.

— До Вентспилса осталось тридцать километров. Значит, где-то недалеко и наш Соловьиный хутор…

Густав тоже посмотрел на цифры, прислушался.

По-прежнему было тихо, даже петухи замолчали, поприветствовав зарождение дня.

Петерсон пошел медленнее. Теперь он внимательно поглядывал по обеим сторонам дороги, ища опознавательные знаки, которые так долго заучивал в Лондоне.

Впереди, слева, показалось большое здание с красной черепичной крышей — школа, а может, бывший помещичий дом, отданный теперь под правление колхоза. Справа виднелась темная полоса елей — культурная посадка, прикрывавшая какие-то строения. Петерсон торопливо сошел с дороги в кусты. Тут тоже была вода, но только снежная, под которой порой прощупывался ледок. Густав последовал за ним.

Прошлепав по воде метров сто, они нашли точку, с которой хутор был виден целиком, со всеми постройками: с длинным сенным сараем, со скотным двором и баней. Опасно было то, что он находился так близко от дороги, может быть, пятьдесят-шестьдесят метров. Но то, что он рядом, радовало, так как обещало тепло, отдых усталому телу, утомленному мозгу.

Он спал, этот благословенный хутор, и никакие соловьи не щелкали возле него, да и слишком рано было для соловьев — холодно. Это потом, когда путники привыкнут к хутору, как к своему жилью, они наслушаются еще и соловьев, и лягушек, а теперь им бы только тепла!

Петерсон выбрал место посуше, поставил чемодан, на него — свой заплечный мешок. Густав тоже освободился от вещей.

— Думаю, что лучше сначала пойти мне одному… — сказал Петерсон. — Вы, с вашим плохим выговором, можете напугать хозяина.

— Я согласен, — выговорил Густав по-латышски. — А что, собственно, впереди, по дороге на Ригу?

— Река Вента. А дальше — прямая дорога на Ригу.

— Какая же это река — Вента? Я видел на карте — ручей.

— Летом — да. Но не весной. Впрочем, я думаю, хозяева найдут способ переправить нас через эту реку. Если уж мы перебрались через море… Ну, я пошел! — перебил он свои воспоминания.

Густав присел на чемодан, наблюдая за Петерсоном.

Петерсон подошел к хутору и осторожно постучал в окно.

Все было тихо в доме, но Петерсон безошибочно чувствовал движение. Ему даже показалось, что в соседнем окне шевельнулась занавеска, словно бы кто-то, спрятавшись за косяк, пытался рассмотреть человека, потревожившего покой дома. Он чуть отошел от окна, чтобы тот, кто наблюдает, увидел, — стоит одинокий прохожий.

Но вот щелкнула щеколда внутри дома, скрипнули полы в сенях. Хриплый, то ли от сна, то ли от испуга, голос невнятно спросил:

— Кого надо?

— Мне надо поговорить с Курсисом…

— С Курсисом? — удивленно спросил голос.

— Да, да, именно с Курсисом.

После паузы человек дрожащим голосом сказал ответную фразу пароля:

— Курсис два дня назад уехал в Ригу и будет только завтра…

— А мне сказал, что будет дома сегодня рано утром, — ответил условными словами Петерсон.

Дверь чуть приоткрылась, настолько, чтобы просунулся длинный нос хозяина и метнулась рыжая, как пламя, прядь волос. Но Петерсон уже сунул ногу в щель меж дверью и косяком. Да и хозяин, разглядев в белом, словно молочном, рассвете велюровую, зеленоватого оттенка шляпу Петерсона, короткую куртку неместного покроя, как будто успокоился, но заговорил с опаской:

— В дом не входите: это опасно.

— Где же мне устроиться?

— Откройте сарай, справа, под сеном, лаз в подпол. Переждите там. Я извещу того, кто вас ждет. Вы не один?

— Вдвоем. Да вы покажите укрытие.

— Подождите, оденусь.

Он вернулся довольно быстро. Петерсон оглянулся, чтобы просигналить Густаву: «Все в порядке»! — и увидел, что Густав, взвалив мешок на плечи и взяв в левую руку чемодан, уходит от хутора в лес…

Петерсон не мог понять, что вспугнуло партнера. Он пробежал до еловой посадки, но дорога была пустынна. Тогда он закричал приглушенным голосом:

— Густав, Густав, куда вы?

Тот уходил все дальше, вот он поравнялся с мелкими елками предлесья, вот зашел за них, вот он исчез.

Петерсон вдруг с горечью подумал, что ничего не понимает в замыслах своих хозяев.

Он медленно побрел к своим оставленным вещам. Хозяин, ежась от холода, ожидал, ничем не выдавая своих мыслей. Петерсон приволок мешок и чемодан. Хозяин провел его в сарай, показал лазейку и только тогда произнес:

— В случае чего, вы у меня не были, меня не видали, просто забрели по дороге, когда устали идти…

— Хорошо! — согласился Петерсон.

Он нырнул в лаз, услышал еще, как хозяин набирал охапку сена, потом бросил его корове, — из-за стенки хлева слышался его сильно дрожащий голос, но делал он все по привычке правильно.