Он сел на постели. Так нельзя. Он не станет унижаться перед Эврифоном, он выждет своего часа. На закате отплывет корабль, который должен зайти в Меропис. Он уедет с ним… но до этого, может быть, ему как-нибудь удастся…

Он тихо встал на ноги, стараясь не разбудить Клеомеда, спавшего рядом на соломенном тюфяке.

Гиппократ посмотрел на спящего. Несмотря на свое могучее тело, Клеомед был еще совсем мальчиком и обладал всей красотой юности. Черты его лица были тоньше, чем у Буто, и все же разительно походили на черты старого бойца. Просто удивительно, как Тимон до сих пор не заметил, что юноша, которого он считает своим сыном, — вылитый Буто.

Клеомед заворочался и что-то пробормотал. «Кажется, в отличие от меня, мысль о Дафне не лишает его сна», — подумал Гиппократ.

Однако, словно отвечая ему, Клеомед перекатился на бок и сказал громко и ясно:

— Я умею быть кротким! — и, помолчав, добавил: — Дафна! Дафна!

Он испустил тяжелый вздох, но вскоре опять начал дышать равномерно.

Это значит, думал Гиппократ, что мозг просыпается и встречает сны. Завеса дремоты все еще не пропускает света дня, но внутри, в обители памяти, уже забрезжили огни, он сейчас видит Дафну и разговаривает с ней.

Пробираясь между спящими во дворике, Гиппократ направился в умывальную. Затем, оставив свои вещи под присмотром сонного слуги, он позавтракал и ушел в горы, чтобы побродить там и хорошенько все обдумать.

Когда он проходил мимо дома вдовы Ликии, то, повинуясь безотчетному порыву, остановился и постучал в дверь. И только тогда спохватился, что час еще чересчур ранний. Но ничего не поделаешь — теперь остается только ждать. Несколько минут спустя служанка открыла дверь.

Он извинился за столь ранний приход и спросил, встала ли вдова. Рабыня, казалось, не знала, что ответить, но тут к ним через дворик донесся веселый голос:

— Скажи Гиппократу, что я сейчас к нему выйду. Пусть немного подождет. Я уже совсем готова.

Он вошел и, дожидаясь ее прихода, слышал, как она поет:

— Я уже совсем готова, я уже совсем готова, дочь Афродиты я сегодня.

А ведь только вчера в этом доме стояла глубокая тишина, невольно подумал Гиппократ. Через несколько минут через двор величественно прошествовала Ликия. Несмотря на все ее старания, край слишком длинного белого плаща волочился по земле. Гиппократу показалось, что она как-то переменилась. Ее круглые румяные щеки словно стали еще румянее. Волосы были немного растрепаны. И улыбалась она даже чаще, чем раньше.

— Как приятно, Гиппократ, что ты пришел навестить меня, прежде чем я собралась прилечь. Ты ведь сказал, что я могу взять вещи Фаргелии себе. Ты такой добрый! Вот я и пригласила вчера двух-трех друзей попробовать ее вино. Амфор-то, правда, было совсем немного, но зато — какое вино!

Ликия рассмеялась, и Гиппократ почувствовал сильный запах вина и чеснока.

— Мои друзья только что ушли. Никак не хотели расходиться. Да и то сказать, тем, кто перенес большое горе, следует веселиться — и мужчинам и женщинам, клянусь всеми богами!

Гиппократ с досадой повернулся к дверям, собираясь уйти.

— Ну, погоди же! — сказала Ликия. — Ты ведь пришел узнать про похороны, я понимаю. Я все сделала так, как ты хотел. По твоему распоряжению я пригласила плакальщиц, и было очень грустно. Мы все оплакивали Фаргелию, бедняжку Фаргелию…

Ее голос прервался, и по щеке поползла слеза. Она утерла ее краем плаща.

— Да, мы ее оплакивали… но жилось-то ей неплохо, до смерти то есть. И какие у нее были вещи! Я открою тебе одну тайну, Гиппократ.

Она подошла к нему вплотную и взяла его за локоть. Он отступил. Он вдруг ощутил запах благовоний Фаргелии и сообразил, что вдова нарядилась в ее плащ. Словно он услышал шепот самой Фаргелии. Нет, подумал он, благовония следует погребать с той, кому они принадлежали, чтобы они не пробуждали у живых призрачных воспоминаний о прошлых днях.

— У меня с Фаргелией было много общего, — говорила вдова вполголоса. — Я ведь прежде была гетерой. Меня, с детства готовили к этому ремеслу. Помянуть к месту строку поэта я могу не хуже ее. На меня стоило посмотреть, пока я еще не разжирела.

Она остановилась и взглянула на него. Он молчал, и его глаза были устремлены в пространство. Он, очевидно, не слышал ее слов.

— Однако, — продолжала Ликия, когда он вновь посмотрел на нее, — я оставила эту жизнь и теперь занимаюсь другим ремеслом. Сперва я стала повитухой, а теперь принимаю в свой дом больных. И не жалею об этом. Иногда все комнаты бывают переполнены больными Эврифона, которым нельзя лежать дома. Я их всех очень люблю и хорошо о них забочусь. Вам, асклепиадам, следовало бы подумать о том, чтобы таких домов, как мой, стало побольше. Я с радостью буду обучать молодых женщин, как ухаживать за больными — всему тому, чему меня учит Эврифон. Тут женщина может оказаться куда искуснее мужчины.

— Да, — произнес Гиппократ, задумчиво глядя на нее. — Это особая область медицины, и в ней нам всегда нужна будет помощь женщин, которые сумеют постигнуть это искусство.

— Я, наверное, должна сказать тебе, что я сделала с самой дорогой вещью Фаргелии — с ее зеркалом. Так я послала его Дафне.

Гиппократ посмотрел на нее с удивлением.

— И она взяла?

Вдова улыбнулась.

— Между нами говоря, мне его, конечно, жалко, но я хотела угодить Эврифону. Его расположение очень важно для меня, особенно теперь, когда двое больных умерло подряд и мой дом пуст. Ах да… о зеркале! А с какой стати стала бы Дафна от него отказываться? И удивляться тут нечему, хоть ты и веришь, что Дафна непохожа на других. Я думаю, ты, когда соберешься жениться, подыщешь себе невесту вроде нее. Да только вы, мужчины, совсем не понимаете женщин! Какая женщина не позавидовала бы лицу Фаргелии, ее телу, волосам, уму и не была рада стать тем, чем была она?

Гиппократ покачал головой и улыбнулся:

— Каждая женщина, с которой я знакомлюсь, дает мне неожиданный урок. И ты не исключение, Ликия. Женщины! Какой интересный предмет для изучения. Но зато медицина много проще. — Он повернулся к двери. — Ну, прощай, Ликия. Тебе пора спать. Мне не следовало приходить в такую рань.

— Мужчины всегда приходят вовремя, если ты гетера, даже бывшая, — засмеялась она, закрывая за ним дверь.

Ликия зевнула, потянулась и направилась в свою спальню.

— Ну что ж, я правда лягу — на простыни Фаргелии. Чего только они, наверное, не видели! Да, я буду спать на ее тонких шелковых простынях, и мне будут сниться те, кого она любила… и те, кого любила я сама.

Гиппократ поднимался все выше. Он видел внизу городские крыши, заглядывал в кривые улочки, во внутренние дворики, словно какой-нибудь бог. И ему начинало казаться, что его собственная жизнь со всеми ее трудностями осталась там, далеко внизу, и он созерцает ее со стороны, как жизнь других людей.

До него еле слышно доносилась музыка города: разноголосое пенье петухов, лай собак, надрывный рев осла, веселые крики детей, дрожащее блеянье козлят и коз, напевные вопли уличных разносчиков — все эти привычные звуки сливались теперь в один торжественный гимн. Прохладный уличный воздух был напоен запахом камышового дыма, который тысячи очагов, где готовился завтрак для всей семьи, воссылали к небу, словно дым жертвенных курений.

К исходу утра Гиппократ обрел душевный мир. Он начал обдумывать, как возьмется теперь за дело, вернувшись в Меропис. Мысль о возвращении была ему приятна, но не приносила счастья. Счастье, думал он, когда, вернувшись в город, сел за свой обед, — это совсем другое. Потом он отправился бродить по улицам города. Купив плащ в подарок матери, он отыскал цирюльню, но в ней было полно народу. Ожидавшие оживленно обсуждали Триопионские игры. Когда очередь дошла до Гиппократа и цирюльник уже подстригал ему бороду, он вдруг услышал свое имя.

— А речь Гиппократа мне совсем не понравилась. Я так и не понял, о чем он говорил.

— Да он и сам этого не понимал, — откликнулся другой голос, и все кругом захохотали. — Рассказывают, что он думает только о женщине, которая приехала лечиться у Эврифона. А вы слышали, она умерла.