— Дафна? — переспросила Фаргелия. — Да, правда, я хотела видеть Дафну. Подойди поближе — у тебя есть все то, чего мне не было дано, и ты получишь все то, к чему стремилась я. Когда ты вошла, мне снился радостный сон, и я, наверное, не хотела просыпаться. Может быть, я и сейчас грежу… Нет-нет, это явь. Я что-то хотела сказать Дафне, Гиппократ. Но что?

— Не знаю, — ответил он растерянно.

Фаргелия взяла его руку и приложила ее ко лбу.

— Подержи ее здесь, — сказала она. — Так мне легче,

— Я лучше пойду, — сказала Дафна.

— Нет-нет! Не уходи! — воскликнула Фаргелия. — Я ведь должна была что-то тебе сказать…

— Тебе было бы полезно опять уснуть, — пробормотал Гиппократ.

Он не мог собраться с мыслями: им владели два противоречивых чувства — жалость к Фаргелии, и любовь к Дафне. Слишком разного требовали они от него. А Дафна держалась холодно и не смотрела на него. Ему хотелось крикнуть ей: «Это тебя я люблю, тебя!»

Но он не мог так больно ранить Фаргелию — особенно теперь. Ее непоколебимое мужество внушало ему почти благоговение. Большинство тех, кто умирал на его глазах, держались достойно, но это было нечто большее. Трагедия смерти сочеталась здесь с трогательной беззащитностью обиженного ребенка и с красотою женского провидения. Он должен играть роль, которую она ему поручила, пока трагедия не кончится и зрители не разойдутся по домам.

Он не смел посмотреть на Дафну. И вдруг его силы иссякли. Не сказав ни слова, он выбежал из комнаты. Краем глаза он заметил, как Олимпия метнулась за дверь соседней комнаты. Значит, она слышала каждое слово. Ну и что же? Она подстроила все это ради Клеомеда. Пусть радуется. Он задержался, только чтобы взять плащ, и опрометью кинулся на улицу.

Дафна тоже направилась к двери.

— Ну, не торопитесь же так, прошу вас обоих, останьтесь, — сказала Фаргелия. — Это ведь самые драгоценные для меня дни. Дафна, ты, может быть, не знаешь, что я скоро умру.

Дафна остановилась на пороге, быстро повернулась и сделала шаг к ней.

— Не говори так! — воскликнула она.

— Это правда. И я рада, что это так. Я хотела, чтобы ты видела, как я счастлива в мои последние дни. — Она обвела взглядом комнату. — Гиппократ ушел? Но он скоро вернется. Сейчас он не покинет меня.

Глаза ее закрылись, но вдруг она вздрогнула и снова их открыла.

— Вспомнила! Я знала, что могу чем-то тебе помочь. Я слышала, как Олимпия говорила твоему отцу Эврифону, что я была любовницей Гиппократа. Она и тебе это говорила?

— Да, — ответила Дафна. — Только я не поверила.

— Это неправда, — сказала Фаргелия. — Я была беременна, но не от него. Хоть и очень жалею, что не от него, — добавила она с грустной усмешкой.

Олимпия, подслушивавшая за дверью, окаменела. Как смеет Фаргелия… Она подалась вперед, чтобы не только слышать, но и видеть, и увидела, как Дафна, подбежав к Фаргелии, ласково взяла ее протянутую руку.

— Ты могла бы не поверить, если бы это сказал тебе он, — говорила Фаргелия. — Но мне ты должна поверить. Я никогда не была его любовницей. Я была только его преданным другом — любящая, но не любимая.

Тут случилась странная вещь — Дафна расплакалась. Если бы Гиппократ вернулся в эту минуту, он не поверил бы своим глазам: Дафна и Фаргелия нежно обнялись.

Но Олимпия видела все и покинула дом так же поспешно, как перед этим Гиппократ, даже не попрощавшись с хозяйкой. Когда она вышла на улицу, поджидавшая ее там рабыня услышала, что она бормочет:

— Будь проклята Фаргелия! Будь проклята, проклята!

На следующее утро Гиппократ был спозаранку разбужен Клеомедом, который, по-видимому, не ложился всю ночь. Он сказал, что должен поговорить с ним. Гиппократ догадывался, что мучит молодого человека, но не позволил ему начать разговор, пока они не позавтракали. Когда ячменная каша, лепешки и сардины были съедены, Гиппократ улыбнулся Клеомеду и сказал:

— Ну, о чем же ты хотел со мной поговорить?

— Дафна мне отказала! — выпалил Клеомед. — Я ждал всю ночь, чтобы спросить тебя, что мне теперь делать. Отец говорит, чтобы я вернулся домой и занялся охотой. Старик Буто говорит, что он сам пойдет к Эврифону и добьется его согласия, а не то… Тут он начинает ругаться. Можно подумать, что он мне отец, а не просто наставник. Мать… ну, она много чего говорит. Только я ее больше не слушаю.

— А по-твоему, как тебе лучше поступить? — спросил Гиппократ.

— Ну, я и сам хорошенько не знаю. Мне нужно показать Дафне, что я умею быть кротким и буду ей хорошим мужем… как ты говорил после нашей драки. Мне хотелось бы остаться на время здесь в Книде. Пожалуй, я пока не вернусь на Кос.

Гиппократ кивнул.

— Это все разумно. Женщины непостоянны в своих решениях. Мой брат Сосандр говорит, что я не понимаю женщин. — Он задумчиво улыбнулся. — Видишь ли, я ведь всего только мужчина. Однако я убежден, что одно о женщинах можно сказать твердо: они непостоянны в своих решениях. Я думаю, ты мог бы завоевать Дафну, совершив что-нибудь, чем она могла бы восхищаться. Пожалуй, потеряв венок победителя, самый большой подвиг — это скромно заняться каким-нибудь обычным трудом. Может быть, твой отец найдет для тебя настоящее дело на своих кораблях, прежде чем ты уйдешь служить во флот. Я восхищаюсь тем, как ты принял свое поражение, и, наверное, не я один.

Гиппократ встал, собираясь уйти. Клеомед, продолжая сидеть, следил за ним взглядом преданного пса.

— Спасибо, — сказал он. — Вот если бы я мог стать асклепиадом, как ты! Да только я, наверное, слишком туп. Олимпия вчера сказала, что я глуп, как Буто. Она, когда сердится, много чего говорит.

Помолчав, он добавил.

— Я слышал, у тебя горе. От всего сердца желаю тебе, чтобы Фаргелия не умерла. Да будут боги милостивы и к тебе и к ней.

Гиппократ остановился и, посмотрев на юношу, положил руку на его могучее плечо.

— Это очень хорошо с твоей стороны. Спасибо. Только то, что говорят о ней и обо мне, — неправда. Я не на ней хотел бы жениться. Когда-нибудь ты поймешь все это. Нам с тобой следует помнить, что в любви, как и в атлетических играх, поражение и победу надо принимать равно спокойно. Истинный грек во всем соблюдает меру.

Когда Гиппократ пришел в дом вдовы Ликии, ему сказали, что Фаргелии стало хуже.

— Она не узнает меня, — сообщила вдова, — и говорит всякие странные вещи.

Гиппократ нагнулся над больной и прижал руку к ее пылающему лбу. Артерия на виске билась так часто, что он еле успевал считать.

— У нее очень распухла нога, — сказала Ликия.

Гиппократ откинул простыню, поглядел и, нахмурившись, покачал головой.

— Пошли кого-нибудь за Эврифоном, — сказал он Ликии, — и поскорее.

Фаргелия пошевелилась и взглянула на него. Она улыбнулась и что-то зашептала. Он нагнулся пониже, чтобы расслышать ее слова.

— Я знала, что ты придешь, — говорила она.

Он смотрел, как ее веки вновь сомкнулись. Волна золотых волос разметалась по подушке. Вдруг Фаргелия очнулась, снова посмотрела на него и попыталась приподняться.

— Не уходи, Гиппократ. Не оставляй меня сейчас.

— Конечно, я никуда не уйду, — сказал он, беря ее за руку.

Она бессильно опустилась на подушку.

— Вот ты и идешь со мной, — сказала она.

Потом улыбнулась и закрыла глаза.

Гиппократу показалось, что она уснула, и он вышел приготовить лекарство, оставив с больной Ликию, но тут же раздался испуганный голос вдовы:

— Гиппократ, вернись! Скорее, скорее!

Он прибежал — только чтобы убедиться, что Фаргелия не дождалась его. Теперь она знает, что таит «неведомый край»… Прекрасная служительница Афродиты. Женщина, которая поставила все на один бросок костей и мужественно приняла проигрыш, женщина, которая искала высшей любви.

Но тут Гиппократ-врач потеребил свою бороду и пробормотал:

— Когда во время жгучей лихорадки нога распухает — я видел это и прежде, — то возникает опасность такой вот внезапной смерти.