Несмотря на то что небольшое возбуждение он все же почувствовал, Тиберий продолжал смотреть на Юлию с отвращением. Она не перестала казаться ему омерзительной, и он знал, что его слабое возбуждение пройдет совсем, как только он услышит ее голос. Он стоял и молчал, видя перед собой всего лишь груду стареющей пахучей плоти.

Вторую часть их поединка Юлия тоже проиграла. Молчание Тиберия было для нее еще невыносимей, чем если бы он вопил, потрясал громадными кулаками. И она заговорила первой.

Впрочем, если она и проиграла, то обнаружив большое искусство в ведении подобных поединков. Ее речь, обращенная к Тиберию, не содержала вопросов или упреков. Она была скорее разведкой, любовным бредом, не требующим никакой реакции, кроме ответного порыва и мощного полового акта.

— Иди же ко мне, милый, — лепетала Юлия, — Я тебя ждала-ждала-ждала… Иди ко мне. Потиму ти тякой глюсный-глюсный? Иди ко мне скорее. Я немнозько пья-аная… Иди ко мне, иди скорее. Ты сегодня так на меня смотрел… Я потом вся была мокренькая-мокренькая… Иди, иди скорее… ну ко мне же иди…

Тут она заметила, что Тиберий все молчит и не делает никаких движений, — и проиграла.

— Что случилось? — вскочила Юлия на постели, забыв про сюсюканье. На этот раз она закрылась, и основательно, краем плотного одеяла, потому что пришлось сесть, а сидячая поза ей, голой, невыгодна. — Ты скажешь мне хоть слово сегодня? Я твоя законная жена! И я требую к себе уважения!

Тиберий знал, что стоит ему улыбнуться или просто без неприязни посмотреть на Юлию — и она мгновенно снова растает и примется сюсюкать. Он медленно проговорил:

— Я не могу быть мужем шлюхи. Тебя сюда никто не звал. Уходи.

Даже напряженно слушавшая его Юлия не сразу поняла смысл его слов. Она растерянно поморгала — а потом ударилась в громкий истерический вопль:

— Как ты смеешь! Мерзавец! Забыл, кто мой отец? Я все расскажу Августу! Он казнит тебя — вот увидишь! Грязный плебей!

Немного покричав, Юлия выдохлась и зарыдала. Рыдала она вполне искренне, закрыв лицо ладонями — и в этом жесте было столько обиды и горя, что хоть начинай ее жалеть. Одеяло сползло, обнажив все складки и трясущиеся выпуклости Юлии. Подождав, пока рыдания станут немного потише, Тиберий медленно сказал — тягучим голосом без всякого выражения:

— Если ты не уберешься сама, я прикажу выбросить тебя вон.

— Скотина! Грязный педераст! — снова вскинулась Юлия.

Она еще много чего выкрикивала, но Тиберий с удовлетворением видел, что эти вопли не мешают ей начинать потихоньку собираться. «А вот интересно, — подумал он, — если сейчас попросить у нее прощения и попытаться ее успокоить — через какое время она снова начнет лепетать и запылает желанием?» Но даже ему такая мысль показалась чрезмерно жестокой. Он молча повернулся и вышел.

Кивнув обеим рабыням, испуганно таращившим на него глаза, Тиберий отправился куда-нибудь подальше от спальни. Рабыни проскользнули внутрь — утешать и одевать плачущую госпожу. Он непроизвольно замедлил шаг, ожидая, что и невольниц своих Юлия встретит визгом, но из спальни не доносилось ни звука. Облегченно вздохнув, Тиберий понял, куда ему хочется — на кухню, где всегда наготове амфора с терпким греческим вином двухлетней выдержки. Как раз то, что ему сейчас нужно.

Еще долго он сидел, попивая вино из глиняной кружки — первого попавшегося под руку сосуда. Ему было слышно, как Юлия собиралась уезжать — отдавала хозяйским голосом приказы рабыням, чтобы складывали побыстрее ее вещи, слугам Тиберия — чтобы побыстрее запрягали лошадей в ее повозку. Звуки эти радовали его слух.

Потом, когда все угомонились и повозка жены под цокот копыт удалилась прочь, в кухню к Тиберию зашел слуга, не Калиб, а другой.

— Уехали, господин.

В кухне горел единственный фитилек светильника. Тиберий в полутьме показался слуге как никогда страшным. Впечатление усиливалось оттого, что хозяин отбрасывал на стену огромную уродливую тень. Она чуть шевелилась, хотя Тиберий сидел неподвижно.

Лето выдалось жаркое. В это время года респектабельная часть города обычно пустела — у каждого порядочного богатого римлянина имелось какое-нибудь поместье в деревне, на морском побережье, возле озера или на худой конец канала, а то и на покрытом зеленью острове, подальше от цензоров и законов, осуждающих роскошь и разврат. Жару, конечно, было значительно легче и приятнее переносить вблизи воды на природе. Все разъезжались до того времени, когда спадет изнуряющий зной.

Но у обитателей бедных кварталов Рима, конечно, поместий не было. Пожалуй, население районов бедноты и ремесленничества в летнюю пору даже удваивалось: именно туда стекалось великое множество мелких торговцев, надеющихся удачно продать римской голытьбе свои горшки, сковородки, поддельно-золотые и поддельно-серебряные побрякушки для баб и девиц на выданье, свертки грубой шерстяной ткани, сотканной в глухих деревнях за долгую зиму, сандалии, ремни, ножи, гвозди и скобы, дверные петли и замки — словом, весь ходовой и не очень ходовой товар. Наплыв гостей бывал таким обильным, что многие жители римских окраин неплохо зарабатывали, сдавая свои жилища под гостиницы, а сами целыми семьями ночевали прямо на улице. Люди приезжали в Рим со всей Италии и даже из провинций — и не все ради личной торговой выгоды. Приезжали и просто поглазеть: что же это такое- величайший город в мире, столица могучей и необъятной империи? В центр города таких любознательных (кроме богатых и хорошо одетых, конечно) стража не очень-то пропускала, но все же с вершины близлежащего холма была видна вся городская панорама, а с крыши какого-нибудь семиэтажного доходного дома (плата за вход взималась хозяином) можно рассмотреть и императорские форумы, и сенаторов в белых тогах, и строй преторианских гвардейцев в золотых шлемах — на Марсовом поле, где эти бедняги целыми днями учатся красиво маршировать и отдавать воинские салюты. Нет, поездка в Рим в любом случае не окажется напрасной, и будет о чем рассказать соседям, которые слушают тебя с разинутыми ртами.

Для развлечения прибывающей в Рим толпы сюда же стекалось невероятное количество разных забавников — от простых свирельщиков и фокусников до заклинателей змей и гадальщиков на человеческих черепах. Последние, правда, преследовались полицией — квесторской стражей, но зато и плату за риск брали повыше, чем все остальные.

Этим летом приезжим из простонародья не всегда удавалось устроиться в городе: по указу императора Августа проводился какой-то городской осмотр. Часто квартал оцеплялся войсками, а потом солдаты выгоняли всех посторонних, оставляя лишь местных жителей. Даже тех, кто жил в соседнем квартале, выгоняли. Зачем это делалось — никто не знал. Находились и недовольные тем, что во время императорского осмотра падают — и не только падают, а и вовсе прекращаются — доходы, да еще и солдатам плати взятки неизвестно за что. Но против императорского указа не очень-то возразишь.

Тиберий выполнял поручение принцепса со свойственной ему тщательностью и методичностью. Оно действительно оказалось трудным, это поручение. Чаще всего Тиберию на ум приходило сравнение такой работы с подвигом Геркулеса, при своем высоком происхождении и положении чистившего забитые навозом конюшни. Одно оправдание — царские.

Жара и вонь в бедных районах стояли такие, что не каждый солдат или писец могли их выдержать. Падали в обмороки. Для таких случаев Тиберий держал при себе парочку врачей, которых вонь не брала. Поблажек никому не было. Упавший отливался водой, нюхал положенное количество пахучей соли, получал мятную лепешку под язык — и снова в строй или к свитку пергамента, куда велено подробно записывать имя, возраст и имущественное положение каждого оборванца.

Не делал Тиберий поблажек и себе. Он, не гнушаясь, не боясь испачкать белоснежной тоги, заходил во все дома, старался не пропустить ни одного захламленного угла, ни одной грязной кузницы или захудалой лавчонки. Не брезговал разговаривать ни с кем — всех выслушивал, делал выводы и снова велел писцам записывать.