Под самый конец ужина Август завел разговор о делах.

— Да, милые мои, — сказал он, подперев щеку ладонью и ни к кому конкретно не обращаясь, — Мы славно повеселились нынче. Большое испытание для наших животов. Ибо, — он наставительно поднял палец, — живот болит от двух вещей: от смеха и чрезмерной пищи! И это хорошо, потому что тяжесть в желудке не дает нам забыть о бренности существования.

— Эта мысль совсем не к месту, — попыталась остановить мужа Ливия. Но Август ее не слушал.

— Мне давно уже не дает покоя вот что. Мы тут обжираемся, веселимся, а что делает в это время наш народ? Те самые простые римские граждане, о благе которых мы долдоним повсюду?

— Мне думается, Цезарь — то же, что и мы, — удивленно вскинув брови, ответил консул Гатерий. Ему, как старшему после Августа народному попечителю, не следовало оставлять такой вопрос без внимания, — Римляне от мала до велика празднуют замечательную победу нашего Тиберия Нерона и пьют за его и твое здоровье.

— А, нет, — пренебрежительно отмахнулся Август. — Я не про это говорю. То, что сегодня в Риме все лыка не вяжут, — не такой уж секрет. Я вообще говорю: как живет народ? Не вы, господа сенаторы, и не прочие богатеи, а простой народ? А ведь это, — Август вновь поднял указательный палец, — главное, что должен знать всякий правитель. Мы видим наш народ только во время праздников, когда он собирается, чтобы на нас поглазеть и в надежде получить горсть медяков. И становится толпой, намерения которой и так ясны. Но вот чем живут люди, трудно ли им, не таят ли они на нас зла за то, что мы дерем с них слишком много шкур? Вот об этом я думаю.

— У меня нет сведений о недовольстве, Цезарь, — убежденно сказал Гатерий.

— А, твои сведения… — снова отмахнулся Август. — Прости меня, консул, если мое мнение не совпадает с твоим, но все сведения, что к тебе приходят, — это дерьмо с сахаром. Ничего, ничего, — повернулся он к Ливии, — Все уже сыты, аппетит никому не испорчу. Твои квесторы разве тебе скажут правду, Гатерий? Им же главное — не раздражать тебя. Так всегда бывает, я знаю. Но я, — и Август в третий раз поднял палец, чад означало близкое завершение его мысли, — намерен покончить с неправдой. Скоро я вплотную займусь жизнью простою народа. Того, который, между прочим, кормит и меня и вас, мои дорогие. Завтра предоставлю сенату новый указ!

Все присутствующие сенаторы одобрительно закивали головами, словно заранее соглашаясь с мудростью и своевременностью императорского решения. Хотя, если говорить начистоту, все были немало озадачены: какой простой народ? И зачем было портить так хорошо проходивший ужин?

Вскоре все поднялись, славословя гостеприимных хозяина и хозяйку. Пора было расходиться. Тиберий с чувством облегчения попрощался с Юлией, одарившей его напоследок благодарной улыбкой. Она отправилась к себе, потому что Ливия попросила Тиберия задержаться ненадолго.

Когда все уже разошлись и Август, недовольно ворча, удалился в спальню, Ливия повела Тиберия в ту самую комнату, где несколько лет назад между ними произошел разговор, так круто изменивший его жизнь. Возможно, Ливия нарочно выбрала именно это помещение, чтобы сын особенно остро ощутил ее власть над собой. А может быть, Ливии просто нравилась эта удобная и удаленная от любопытных глаз и ушей комната.

— Мне неловко говорить тебе об этом, сын, — начала Ливия, как только закрыла дверь, — Но кто, кроме матери, тебе скажет? Постарайся сдержать свой гнев. Дело в том, что Юлия тебе изменяет.

— Юлия? Изменяет мне? — опешил Тиберий. Он как-то привык быть уверенным в страстной любви жены к себе и не сразу мог понять смысл сказанного.

Было, конечно, не очень приятно, но вместе с ревнивым чувством собственника в груди Тиберия вспыхнула радость. Ведь теперь, узнав о неверности Юлии, он мог требовать развода, не опасаясь разозлить Августа, который был весьма щепетилен в вопросах внутрисемейной чести. Он даст развод и по закону должен забрать Юлию обратно, но без приданого! Впрочем, Тиберий охотно отдал бы и приданое жены, и даже доплатил сколько-нибудь.

— И кто же ее счастливый избранник?

Он произнес эти слова медленно и ровно, и не от того, что такова была его манера говорить. Тиберий боялся обнаружить свою радость раньше времени.

— Я не знаю, сын. — Голос Ливии звучал печально. — Известен только факт. Бедняжка Юлия! В ее возрасте так трудно обходиться без… без… надежной опоры. Необходим человек рядом, чтобы…

— Прости, матушка, — перебил ее Тиберий (его слова потеряли медлительность). — Что это значит — «известен только факт»? Люди, которые сообщили об этом, должны были видеть все сами! Не Юлия же им рассказала? Если речь идет об измене, то в постели должны находиться двое! Кто же был второй?

Тиберий почти кричал на мать. Он чувствовал, что им опять играют: ведь разговоры о неверности Юлии (этими разговорами сейчас тешится, наверное, половина Рима!) ничего не значат без доказательств.

— Люди! — с горечью сказала Ливия, — В том-то и дело, что люди ничего не видели. Видела рабыня, что служит при спальне твоей жены. Она говорит, что мужчина к Юлии приходил один, без охраны, и голову закрывал полой тоги. Тога обычная, как у любого всадника, никаких особых примет — ни хромоты, ни чересчур высокого или, наоборот, низкого роста — ничего. Показаний рабыни не станет слушать никто!

Тиберий удивленно поглядел на мать. Ливия и впрямь казалась огорченной, как и он — тем же самым, — невозможностью доказать измену Юлии. Что бы это значило?

— Успокойся, матушка, прошу тебя, — почти ласково произнес он. — Рабыня, может быть, лжет, чтобы получить награду.

— Я не раздаю наград за столь гнусные новости! — воскликнула Ливия, сверкая глазами на сына.

— Но, может, рабыня не знала этого, — еще более успокаивающе сказал Тиберий. — Укажи мне ее, и я сам ее допрошу.

— Я достаточно выспросила.

— Хорошо, если ты так считаешь, матушка. Значит, придется примириться с правдой и ждать, пока Юлия не предоставит нам ясных доказательств? — спросил Тиберий.

— Другого пути я не вижу, — ответила Ливия. — Спать вы будете раздельно. Я намекнула Юлии, что ты слегка недомогаешь и нуждаешься в покое. Она не будет тревожить тебя. Да, чуть не забыла! Август готовит тебе новое занятие, сын. Очень почетное, но и трудное — так что ты сможешь уделять жене гораздо меньше времени, чем полагается.

Она с улыбкой любящей матери посмотрела на Тиберия, который все пытался понять, чего же на самом деле хочет Ливия.

— Ты будешь сильно занят, Тиберий. А я внимательно послежу за твоей женой и, может быть, найду необходимые доказательства.

С этими словами Ливия оставила сына. Она любила так закончить разговор с ним — сказать последнее слово, повернуться и уйти не прощаясь. Он опять остался в комнате один.

Да, сколько ни пытайся понять Ливию — все равно ничего не поймешь. В свое время ей было нужно женить Тиберия на Юлии, и, даже если бы Юлия целыми днями предавалась самым разнузданным оргиям на площади перед Форумом, для Ливии это не послужило бы помехой. А теперь Ливия хочет развода, хотя, возможно, что Юлия ни в чем не виновата перед мужем. То есть не виновата в супружеской измене.

Перед уходом Тиберий на всякий случай осмотрел смежную комнату, но там никого не обнаружил. Ну разумеется — для этого разговора свидетели Ливии не требовались.

Он отправился к себе домой — на небольшую виллу, что находилась на Эсквилине, недалеко от садов Мецената. Уже стемнело, пора было спать, но Тиберий не стал садиться на подведенного ему коня. Захотелось пройтись пешком — ночь выдалась просто роскошная. Июньские бледноватые звезды усеяли небо. Звезды родины! Совсем не такие, как в далекой угрюмой Германии. Влажный, еще не набравший прохлады ночной воздух был густым от аромата доцветающих садов. Трещали цикады, словно набрасывая на все тихие шумы засыпающего города невидимую серебристую сеть. Охрана Тиберия явно была недовольна тем, что придется сопровождать пешего хозяина — не станешь ведь ехать вслед за ним на лошади. Но Тиберию было наплевать на охранников. Выйдя на безлюдную улицу, он почувствовал себя как никогда уверенно и вполне мог добраться до дому один. Сделав сопровождавшим его гвардейцам знак держаться сзади и в отдалении, он неторопливо пошел по самой середине мостовой, стараясь не слишком сильно стучать подковами башмаков по брусчатке. Посмеиваясь, слушал, как здоровенные гвардейцы невольно стараются перенять его бесшумную походку и все же чиркают сапогами о камень.