Словом, все, что связано с буровой, — это индустрия, производство, работа.

Но недавно у меня произошел разговор, который как-то пошатнул такое упрощенное представление.

В северном поселке Уренгое встретил я своего приятеля-буровика. На традиционный вопрос о житье-бытье он ответил дружелюбно:

— Нормально живем, в порядке. Завтра домой летим.

— В отпуск?

— Да нет, — приятель даже удивился моей непонятливости. — Домой, на буровую.

Вот этот неожиданный ответ и заставил меня призадуматься. В самом деле, где дом буровика? Особенно холостяка, а таких, пожалуй, большинство.

В северных поселках буровик живет три выходных дня, потом — девять дней безвыходной вахты. И как бы ни было приятно на базе в поселке, весь его быт в гораздо большей степени связан именно с пятью-шестью вагончиками в тайге или тундре, стоящими близ буровой. Здесь отрабатывается, если можно так выразиться, свой микроклимат, в котором проходит основная часть жизни этих людей. А жизнь, она всюду жизнь, со своими, казалось бы, незначительными, но весомыми мелочами, с событиями местного значения, охотничьими приключениями и нелегкой работой.

Мой рассказ — о таком вот крохотном передвижном микропоселке, где живет и трудится бригада мастера Николая Глебова.

…Проводы Шуругая были назначены на первый день ледохода. Пожалуй, не всякая золотая рыбка удостаивалась такого внимания. Даже ребята, только что отстоявшие ночную вахту, не легли спать. Едва отмывшись в душе, они подключились к общим хлопотам. Отыскали большое ведро, соорудили специальный черпак. Словом, церемония предполагалась торжественная.

А сама эта история качалась в первые месяцы длинной северной зимы. Долбя лед для будущей полыньи, парни из поддежурной вахты вытащили полузадохнувшегося щуренка. Для ухи маловато. Вернуть в реку — все равно не выживет: время самое заморное, кислорода в воде не хватает.

— Может, в емкости перезимует? — предложил кто-то.

Решили попробовать. Бросили щуку в большую цистерну, где хранилась вода для буровой. Стальной аквариум пришелся впору: температура плюсовая, корму хватало — чуть ли не каждый из бригады подбрасывал в цистерну хлебные корки. На вегетарианских харчах щуренок — его по-сибирски назвали Шуругаем — разъелся, вырос вдвое, привык к новым своим покровителям. Стоило только поднять крышку цистерны, как он сам всплывал за подкормкой.

И вот — снова на волю.

День был светлый, солнечный. Подмазученная вода отливала лиловатыми пятнами. Щуренок спокойно бултыхался в ведре, будто угадывая новый поворот в своей рыбьей судьбе.

— А если на сковородку, ребята? — высказался какой-то шутник.

На него сердито прицыкнули. Это было кощунством — отнять подаренную жизнь. Еще несколько шагов, и бурильщик Саша Анищенко опрокинул ведро в просвет между льдинами.

— Смотри, на удочку не попадайся.

Щуренок, словно прощаясь с буровиками, вильнул в воде хвостом и исчез под набежавшей льдинкой.

— Интересно как устроено, Александр, — явно подначивая, сказал дизелист Федор Нечаев. — Этого ты сейчас в речку бросил, а на сотню других снасти поставишь.

— Так то чужие, — добродушно отшутился Анищенко. — А Шуругай уже вроде сродственника. Как в кино говорится: воспитали Бабу-Ягу в своем коллективе.

Они разошлись по вагончикам — кто досыпать после вахты, кто готовиться к следующей. Но долго не проходило это ощущение приподнятости, праздничности, вызванное и ярким солнцем, искрящимся на белом снегу, и ледовой подвижкой, как бы открывающей дорогу в весну, и проводами маленького щуренка, с помощью людей перезимовавшего трудные морозные месяцы.

По пути в свой вагончик Анищенко забежал к буровому мастеру. Было время связи, и Николай Дмитриевич Глебов охрипшим голосом кричал в микрофон рации:

— Подбаза, передай на базу! Подбаза, передай на базу! Пусть срочно шлют переводники! Срочно шлют переводники! И скобу для вытаскивания челюстей! Челюстей. Вертолет есть, нет? Вертолет! На чем вахту вывозить? Как понял, прием. Как понял, прием. Понял, говоришь! У меня все.

Он лихо щелкнул переключателем, тыльной стороной руки вытер пот со лба и вдруг неожиданно усмехнулся, отчего его лицо, только что озабоченное и напряженное, сразу стало озорным, почти мальчишеским.

— Ну, проводил милого дружка до самого порожка? Видал, как вы вышагивали. Ни дать ни взять — почетный караул.

— Сам небось не таскал к цистерне сухарики?

— Таскал, как не таскать. Что ни говори, живое — оно и есть живое. Ну, да ладно. Из твоей вахты кто летом в отпуск идет?

Анищенко словно ждал этого вопроса. Вынул из кармана сложенный вчетверо тетрадный лист.

— Сам собираюсь. Вот заявление, подпиши.

Глебов отвел руку.

— Погоди, пятьдесят восьмую доведем.

— Договорились. Ты подпиши, подпиши.

Еще некоторое время их руки выписывали замысловатые фигуры над столом, будто безмолвно продолжая спор. Наконец Глебов с коротким смешком взял заявление.

— Имей в виду, так и пишу: «Согласен на отпуск после испытаний Р-58».

— Дмитрич, побойся бога! Испытания-то и без меня проведете.

— Вот-вот, — в голосе мастера зазвучали ворчливые нотки. — Вам бы только дырку в земле сделать. А ради чего — не касается?

Несколько лет назад разведчики Уренгойской экспедиции открыли крупнейшее в мире месторождение природного газа. Нынче они ищут здесь же заполярную нефть. Эта задача несравненно труднее: то ли бурить километр-полтора, то ли углубляться в землю на три-четыре километра. Точных рекомендаций геологов и геофизиков пока на этот счет нет, 58-я буровая вроде на перспективном месте стоит. Поэтому и заинтересован мастер, чтобы опытные бурильщики ее до ума довели.

— Касается, конечно. Да ведь свет-то клином на Анищенко не сошелся. — Александр с отрешенным видом глянул в окно, и его энергичное, ястребиного росчерка лицо выразило чуть деланное уныние. — А ребятишкам отогреться надо. Опять же фрукты… Не где-нибудь, в тундре живут.

— Снова в Молдавию покатишь?

— Обязательно! — оживился бурильщик, чувствуя некоторое смягчение обстановки. — Деревенька тихая, Днестр рядом, винограду — хоть танцуй на нем. Я уж там совсем свой, на каждую свадьбу зовут. А разгуляться надо — хоть в Одессу, хоть в Кишинев. Ну, даешь добро?

— Замену подбирать надо, — неопределенно согласился Глебов. — Говорят, на базу бурильщики прибыли, что у тебя сегодня?

— Наверное, подъем инструмента. — Анищенко полистал буровой журнал. — Последние метры бурим.

— Осторожней. Проверь превентор, арматуру противофонтанную.

— Само собой. Цементу на колонну хватит?

— Еще подвезут. Поедешь на выходной, проведай моих. Мне теперь скоро не выбраться.

Они продолжали разговор, обмениваясь короткими фразами, как это бывает между людьми, которые знакомы давно и понимают друг друга с полуслова. Еще двенадцать лет назад демобилизованный матрос Саша Анищенко начинал в Игриме свой путь поисковика буровым рабочим в вахте молодого бурильщика Николая Глебова, тоже только что вернувшегося из армии. Коренные сибиряки, почти ровесники, оба молодожены — они сдружились сразу. С тех пор беспокойная геологическая судьба то разводила их на годы, то снова сталкивала вместе. Работали в разных экспедициях, а спустя пять лет вдруг встретились в Тюмени на улице Республики: Николай с Черного моря в Казым возвращался, Александр у тещи гостевал. Через несколько лет новая встреча, в райцентре, они теперь в соседних экспедициях. Саша тогда прямо в глебовской квартире и остановился. А когда Николай Глебов в 1969 году — ровно десять лет спустя после первого их знакомства — приехал в Уренгой, буровым мастером, Анищенко снова попросился в его бригаду, уже бурильщиком.

Время, время… Двенадцать лет прошло. Был Саша тогда лихим парнем в матросском черном бушлате, холостяком, приехавшим на Север года на два. А вот привык, и сейчас, если тронется, то только в следующую экспедицию — хоть до Новой Земли. И Галя всегда с ним кочует. В каждой новой экспедиции у них прибавление в семье. Сашка — игримский, Аленка в Шеркалах родилась, а Володенька, еще совсем малыш, — тот уренгойский.