—

А то они не знают?!

—

Знают, но, садясь голой жопой на ежа, хотят получить приятственность. А так не бывает. Всем, и в ВЧК тоже, ясно, что «дело» мы «шьем», но они при этом хотят сделать так, чтобы «дело» мы «сшили», всю ответственность на себя взяли, а если какая-нибудь сраная международная об­щественность начнет брыкаться, то они не виноваты, это все, мол, петроградские чекисты наворотили...

—

Вот и я говорю, — обиженно согласился Зиновьев. — Владимир Ильич требует создать «второй Кронштадт», а в то же время шлет напоминания, вносит коррективы. Вот, — Зиновьев протянул Семенову ленту телеграммы, — требует, чтобы вернули отцу Владимира Таланцева ве­щи, которые были изъяты у него при обыске после арес­та сына.

—

Да пусть он засунет это барахло себе в профессорскую задницу. Подумаешь! По сравнению с тем, что берем у дру­гих недобитых буржуев, мы и взяли-то всего ничего: золотишко-серебришко, что у всех экспроприируем, да так кое-что, по мелочи. Кстати, портсигар серебряный, с ин­крустацией, и часы фирмы «Павел Буре» для тебя отло­жил, — Семенов с хитрым прищуром взглянул на Зиновье­ва. — Ну, да теперь придется отдать.

— 

Насчет часов ты хорошо придумал, — задержал его Зиновьев. — А то мои идут совсем паршиво. И починить не у кого, все сапожники и часовщики подались в комисса­ры, — тут Зиновьев почувствовал двусмысленность сказан­ного и добавил: — И правильно сделали! Вот построим ми­ровой социализм, тогда все вернутся к свои старым про­фессиям, и тогда от сапожников, портных и часовщиков отбою не будет. А пока уж придется перебиваться тем, что экспроприируем у буржуев и всякий контрреволюционной сволочи. Так что ты про это не забудь.

—

Тут другой вопрос: то, что мы довезли до ЧК (на слове «довезли» Семенов сделал ударение), мы, конечно, отда­дим, хотя и с большим неудовольствием. Но ведь наши парни — не кисейные барышни, во время обысков и кон­фискаций они тоже могут кое-что взять. И как их нака­жешь? За пустяк — к стенке, как призывают нас некоторые чистоплюи? А где мне тогда надежных людей набирать? Думаешь, легко идут в ЧК? Совсем-то уж откровенных мерзавцев и уголовников брать неохота. А честному чело­веку тоже жить нужно. Они неделями без сна и отдыха, на скупом чекистском пайке, рубают головы гидре контр­революции, а я их за какое-нибудь паршивенькое колечко к стенке? Много я тогда наработаю по разоблачению за­говоров...

— 

Ну ладно, ладно, не кипятись! То, что в ЧК вывезли, то и отдай. Да вызови к себе этого старого пердуна, помо­рочь ему голову, покажи все барахло, заставь пересчитать, сверить с описью, и чтоб подписал эти описи, сукин кот, ты меня понял, да? А когда подпишет, хрен ему в глотку. Ничего не докажет. А людей не обижай. Это правильно. Тех, кто пошел с большевиками, по убеждению или по тем­ноте, тех надо пригревать, ласкать, да приголубливать. Не можем мы народом бросаться.

— 

Я рад, товарищ Зиновьев, что мы с тобой друг дру­га хорошо понимаем, это нам еще может пригодить­ся впоследствии. Ты извини, можно правду-матку прямо в глаз?

—

А что, давай!

—

Я раньше думал, что среди большевиков люди одной нации кучкуются, вместе держаться и своих продвигают. А потом пригляделся повнимательнее, и впрямь есть интернационализм. Это я еще до революции понял. Прав­да, когда Яшка Сорендзон сюда прибыл, я поначалу бо­ялся, что ты его выдвигать будешь, как своего. А теперь вижу, для тебя главное — принцип, а нация — на втором месте, так?

—   

Так, чекист. Яков человек юркий и с большой перспективой. Но молод, горяч, думает о дне сегодняш­нем. А нам с тобой о завтрашнем думать надо, понял ме­ня, нет?

Воронов с трудом оторвал пальцы от «максима», встал, потянулся и смачно плюнул. Потер руками поясницу — за­текла. И пошел вперед, туда, где лежали тела убитых им «контриков». Ступая по головам, животам, рукам убитых, он время от времени толстой веткой переворачивал тела, всматривался в лица. Георгия Крашенинникова он не уз­нал — лицо было сильно залито кровью. А вот Тиккоева признал сразу. Ткнул палкой поддых, как бы проверяя, окончательно ли убил ненавистного ему вологодского

куп­ца,

или так, не дострелил. Для верности попрыгал у него на груди. Но и этого показалось мало. Вытащил парабеллум и выстрелил точно в середину лба. Таланцев и Тиккоев лежа­ли рядом. Воронов сплюнул, глядя на них. Таких вражин, не злобу и ненависть к нему испытывающих, а презрение, он особенно не любил. Давил бы собственными ногами. Лицо его исказила гримаса ярости. Он поднял толстую ногу в крепком яловом сапоге над головой Гурилева, при­готовился было размозжить ненавистное ему лицо поэ­та, но что-то удержало его. Он выругался и поставил но­гу на прежнее место. Даже плюнуть не решился на уби­того. Сплюнул аккуратно рядом, да попал себе на сапог. Поднял черную шляпу Таланцева, лежавшую рядом, вы­тер сапог, хотел было положить ее на лицо покойного, но опять что-то удержало его. Воронов оглядел длинный ряд казненных — тела лежали так, как упали. А падали там, где стояли. Впечатление такое, что батальон перед ата­кой залег.

— 

Не-е, эти уж не подымутся, отвоевались. Лежите теперя. Щас закопают вас, и вся недолга.

Он вытащил кисет, свернул толстую самокрутку, прику­рил, жадно затянулся.

— 

А то, ишь, что надумали, против соввласти воевать!

Стару жизнь хотели возвернуть? Не вышло. Мы теперя без вас в Расее поживем. Без дворян, попов и охвицеров. И антиллигенция нам ни к чаму, — глянул он в лицо Гуриле­ва. — Народ только злее работать будет.

Он опять жадно затянулся, закашлялся, харкнул в сторону.

—

Ну, да мне вас надолго хватит. Сколько ж, если разоб­раться, в Рассее лишнего народу! — покачал головой Воро­нов. — Стрелять — не перестрелять... да, на всю жизнь пай­ка обеспечена...

—

Эй, Воронов, мать твою так, — раздалось издалека. — Ты что там застрял? За старое взялся? Опять золотые зубы у жмуриков вытягиваешь? Смотри, тута тебе не Крым, не фронт, тута — Питер! Это дело запрещено. А сапоги, если надо, можешь подобрать...

—

Да не, у меня и так хорошие...

—

Тогда поехали! У нас там очередь... Надо до утра еще пару ездок сделать...

...Воронов докурил, затоптал окурок, сунул озябшие руки в карманы бушлата.

—

Ну, ладно, господа хорошие. Кончилася ваша жизнь, а моя — продолжается. Потому сегодня Рассее поболе ва­шего нужон. А вы тута полежите маленько, скоро уж вас закопают, — заверил он убитых и медленно, тяжело ступая, где по телам, где по земле, пошел на голос. Его ждали, ма­шина отправлялась обратно в Питер, за следующей парти­ей приговоренных к расстрелу членов «Петроградской бо­евой организации»...

Приложение

Документы

Дело№ 1381/214224

Документ

В Центральный Комитет Российской Коммунистической

партии

Январь 1921 г.

После прекращения боевых действия на внешних фронтах ВЧК сама поставила в порядок дня вопросы о применении высшей меры наказания, о сокращении су­дебных функций ЧК, вообще о регулировании каратель­ной деятельности всех судебных органов, согласовании ее со всей организационной системой карательных и судеб­ных органов. Что касается применения высшей меры на­казания, ВЧК 24 декабря (1920 г.) дала телеграмму всем губчека, запрещающую приводить в исполнение пригово­ры высшей меры наказания без санкций на то ВЧК, за исключением приговоров по делам об открытых воору­женных выступлениях. По вопросу о возможности отме­ны высшей меры наказания, то ВЧК полагает, что ее мож­но отменить по всем политическим преступлениям, за

исключением террористических актов и открытых вос­станий...

В то время, когда хозяйственный фронт требует крайне­го напряжения всех сил пролетариата, для которого победа на этом фронте является вопросом жизни и смерти, пре­ступления всех должностных лиц, кто бы они ни были, сто­ящих пролетариату поперек дороги на пути к восстановле­нию, должны пресекаться самым беспощадным образом...