«Горел мой субботний вечер. Работы много — один выезд и сразу три экспертизы: дактилоскопическая и две трасологические. Жаль, пуговицу не привязать. Не отсюда она! А еще бумага… Надо доказать, что остаток ее, лежавший на балконе, и кусок, в который золотишко было завернуто и на крышу выброшено, раньше одно целое составляли».

— Слушай, а когда Дима… — долетел до Снегирева ироничный голос следователя, — через балкон перегнулся, смотрю и глазам своим не верю. Чувствую, сейчас что-то произойдет — и точно. Штаниной за крюк зацепился. Такой треск стоял!

В машине раздался взрыв хохота. Смеялись все, даже пострадавший в этой ситуации оперуполномоченный, Дмитрий Иванович, брюки которого и на самом деле были временно скреплены двумя «взятыми под расписку» английскими булавками.

«Вот развеселились, черти», — усмехнулся Константин, поддавшись общему настроению, и посмотрел на часы.

Время, неумолимо стекающее по стрелкам, уходило в прошлое.

Вот и прошли еще три часа. Три часа работы из двадцати четырех, отпущенных по строгому графику дежурства оперативной группе. Пусть говорят, что они полны тревог или опасностей… Самое главное — сутки дежурства вмещают в себя уйму сомнений… Каждую минуту рождаются версии, умирают гипотезы, а доказать «теорему» бывает очень трудно! Такая уж это работа. Обычная. Как у всех…

ЭКСПЕРТИЗА

Солнечный луч скользнул по свежей зелени тополя и уперся в серую ткань пиджака. Точнее, когда-то она была серой, в диагональную полоску «елочкой», а теперь ее цвет стал каким-то неопределенным белесым.

Шов на спине треснул, и из прорехи высовывался ватин. Пиджак принадлежал заросшему щетиной мужчине в нахлобученной до самых бровей ушанке. Суковатой палкой он вяло ковырял в урне.

Что и говорить, Кислюкову сегодня не везло. Обычно вставал ни свет ни заря со своего продавленного дивана, хлебнув наскоро холодного чая, пахнувшего железом от старого, видавшего виды чайника с потрескавшейся эмалью, он к девяти утра успевал пройти привычный маршрут. Удача всегда сопутствовала ему — десяток-другой бутылок с ароматами прошедшего чужого веселья позвякивали в рюкзачке.

Сегодня он не набрал и десятка. «Пить, что ль, стали меньше, — грустно рассуждал он. — Так ведь нет… Только что по улицам не болтаются, а очередь каждый день стоит… Большая очередь! А раз покупают, то и должны бросать, по подъездам оставлять… Подъезды — золотое дно. Жильцы молчат — стыдятся перед соседями свою принципиальность показывать, пьющих из домов выгонять, а милиции с улицы не видать ни черта… Особенно если эти друзья, скажем, на второй или третий этаж поднимутся. Шуметь не будут, так и не выгонит их никто… Главное, спокойно чтоб все было! Вот только несподручно верхние этажи проверять… Напрыгаешься по лестницам».

— Здорово, Михалыч! — окликнула Кислюкова уборщица. — Болел, что ли? Давненько тебя не видно было.

— Жив, Пелагея, чего мне сделается, — старик расправил плечи, невольно приосанился.

— Вот мы, пенсионеры, переползем под травку, — начала женщина, видимо, привычный разговор, — и мусор убирать некому будет. Деньги брось — не поднимут! Ох, молодые… Только и знают, что пластмассы в уши навешают, да одежду почуднее напялят, и тусуются все на своих танцульках, и тусуются… Представляешь, картону на асфальт стелют и на животах крутятся… Тьфу! Словно окуни дергаются на сковороде. А деньги не поднимут — богатые нонче все стали…

Кислюков удобно примостился на лавочке, с удовольствием вытянул притомившиеся ноги.

— Вот, гляди на меня, — звучно, со сластью произнес он, прищуривая глаза, отчего стал похож на кота, вылезшего из темного подвала погреться на солнышке. — Работа доходная и необременительная… Пятерку в день завсегда имею… Окромя пенсии — сто пятьдесят! — Он высморкался в серого цвета тряпицу, плутовато оглянулся. — А чего, Пелагея, не надоело одной вековать? Я парень хоть куда! — Он довольно резво вскочил с лавочки и прошелся, пританцовывая, вокруг женщины. Походка была вихляющей, старческой. — Ух, Пелагея, и заживем! У меня кое-чего есть…

Уборщица охнула и зашлась от смеха:

— От ить, пес шалопутный! Видали, есть у него! Знаем, что у вас есть — порты да рубахи за вами стирать… Топай давай, — она шутливо замахнулась метлой.

— Дак я не про то, что ты подумала, — пробормотал сконфуженный Кислюков. — Я хотел сказать, что хозяйством обзаведемся. Деньжата есть…

— Вот сморчок старый, бутылочник… Все туда же…

Кислюков, спешно удалявшийся в сторону парка шаркающей походкой, ее уже не слышал.

Парк был старый. На его месте когда-то давно, очень давно, располагалась деревня Кузыкино.

На краю лужайки, в мелком кустарничке, прятались от взгляда отдыхающих и нарядных молодых мам, прогуливающихся в полуденные часы с колясочками, серые мусорные баки. Около них в траве блестело стекло. Жадными трясущимися руками Кислюков рванул лямки замызганного рюкзачка.

«Шестерик уже есть, — восторженно прикидывал он в уме, — шесть двадцать, сорок… Эта ни к черту — с винтом! — Бутылка с шумом полетела в кусты. — Семь с полтиной. Живем!»

Лихо вздернув на плечо рюкзак, Кислюков пошатнулся и оступился. Наступив на какой-то узел, он, качнувшись, шагнул в сторону раскидистого куста боярышника. По привычке Кислюков с вялым любопытством скосил глаза в сторону узла.

Это был тряпичный узел синего цвета, перепачканный глиной и перехваченный шпагатом. Кислюков мог поклясться — вчера его тут не было. Кто-кто, а он бы заметил.

«А материя ничего… Только измазана немного. Ерунда, простирнуть малость — будет как новая. — Он осмотрел узел со всех сторон, пнул ногой. — Похоже на брюки… Какой дурак выбросил?»

Кряхтя, Кислюков нагнулся и негнущимися пальцами развязал узел…

Откуда-то снизу к самому горлу подкатил ком, перехватило дыхание, из глаз покатились слезы. Казалось, тело отказывается подчиняться ему, Кислюкову.

Родившийся страх стремительно понес его к выходу из парка. Кислюков бежал, спотыкался, падал, опять поднимался и бежал… Скорее туда, на свет, к людям…

Пелагея, завидев старика, почуяла неладное. Ее недавний собеседник моментально постарел, сразу сдал. Измазанный в глине и в чем-то, похожем на краску, он являл собой странное зрелище.

— Слушай, — хрипло выдавил он через силу, — там мужик убитый… Голова в портках…

— Ох ты, господи, — испуганно молвила уборщица, — пошли скорее к участковому. Он тут, Федотов, участковый-то, в этом доме живет…