Риго не прерывал его задумчивости. Сочувственно смотрел на Домбровского. Проницательный человек, он понял его переживания.

Когда Домбровский поднял голову, Риго сказал:

— Бывает, что какой-нибудь поступок вдруг бросает обратный ослепительный свет на длинную цепь предыдущих событий. И еще: каждый провокатор сам себе роет яму, в которую он неизбежно сваливается. Ничего, теперь он от нас не ускользнет. Давайте подумаем, как нам разумнее всего поступить, чтобы не только поймать шпиона, но и извлечь из этого пользу для революции.

Он снял пенсне и задумчиво помахал им в воздухе:

— Эх, Домбровский, а ведь вы упустили одну возможность.

— Какую, Риго?

— Надо было потребовать свидания с Тьером! Слушайте! Может быть, еще не поздно!

В возбуждении Риго вскочил из-за стола.

— Найдите сейчас же этого Залеского и скажите, что вы хотите поговорить непосредственно с Тьером, пусть он вам устроит тайную встречу…

— Нет, Рауль, не увлекайтесь. Этим я только спугну его.

— Что ж, может быть, вы правы. Ограничимся этими двумя подлецами. Как второго-то? Пшибыльский? Я не сомневаюсь, что в обмен на полученные сведения Залеский передавал ему данные о наших войсках. Надо что-то менять в их расположении.

— Обязательно. От вас я иду к Клюзере.

Риго засмеялся:

— Вы найдете его в постели. Он заваливается спать в девять часов. Поспать — это у него получается отлично. Лучше, чем что-нибудь другое.

Прощаясь, Домбровский спросил:

— Что вы сделаете с Залеским?

— Шпионов мы вешаем. Притом — публично. Вы поморщились. Вам это не нравится?

— Вы забыли, что вы сами выступали против смертной казни?

— Исключая преступления против революции. Да еще в военное время.

— В публичной казни есть что-то безнравственное. Она развращает нравы.

— А война нравственна? А вот же мы воюем.

Глава 37

Начальство на фронте

Домбровский считал, что острый на язык Риго попросту пошутил, сказав, что Клюзере любит поспать. Но когда он пришел к нему, дежурный адъютант строго сказал:

— Вы поздно приходите, генерал. Гражданин военный делегат уже спит.

— Но ведь только девять часов, — удивился Домбровский.

Адъютант, пожилой человек, видимо из кадровых офицеров, ничего не ответил и отвернулся с презрительным видом. Кровь бросилась Домбровскому в голову.

— Если вы сейчас же его не разбудите… — сказал он с холодным бешенством сквозь сжатые зубы.

В голосе и в лице Домбровского мелькнуло нечто такое, что заставило адъютанта мгновенно ринуться во внутренние покои. И через несколько минут оттуда вышел Клюзере, растирая рукой заспанное лицо.

— Салют и братство! — сказал он хрипло. — Что случилось, генерал Домбровский?

— Гражданин военный делегат, мне нужны подкрепления.

Клюзере нахмурился.

— Судя по вашим последним донесениям, я не вижу в этом надобности. Член Коммуны Верморель, посетивший линию фронта, доложил мне, что все спокойно.

— Противник накапливает силы, он готовит удар.

И Домбровский, не раскрывая источника своих сведений, коротко рассказал о приготовлениях версальцев.

— Мне нужны, — заключил он, — саперы для инженерных работ. Мне нужна артиллерия. Мне нужны пехотные батальоны. Только если все это мне будет дано, я сумею сдержать версальцев. Количество потребных мне подкреплений я перечисляю в рапорте на ваше имя.

Домбровский вручил Клюзере бумагу. Тот, не читая, передал ее адъютанту и, кивнув Домбровскому, направился в глубь своего огромного кабинета.

Домбровский не уходил.

— У вас что-нибудь еще ко мне, генерал? — спросил Клюзере.

— Я жду вашего ответа на мой рапорт.

Клюзере вскинул голову и сказал мрачно:

— Я завтра сам к вам приеду.

— Войска будут рады увидеть в своих рядах гражданина военного делегата накануне решающего сражения, — сказал Домбровский, подчеркнув последние слова.

Клюзере нервно побарабанил пальцами по столу.

— У вас, генерал, — сказал он, — есть все качества, необходимые полководцу. Но одно из них — в чрезмерном количестве: воображение. Когда его слишком много, оно начинает называться иначе, а именно: паника.

Сказав это, Клюзере переглянулся с адъютантом, и оба чуть улыбнулись.

Домбровский вежливо склонил голову, как бы благодаря за эту характеристику, и сказал:

— Я позволю себе заметить, что избыток воображения все же лучше, чем его недостаток, который иначе называется: тупость.

Он щелкнул каблуками, четко повернулся и вышел, звеня шпорами.

Из отеля Доминик, где помещался штаб Клюзере, Домбровский заехал на Вандомскую площадь. Недавно, как он ни отказывался, на него нагрузили еще и обязанности коменданта Парижского укрепленного района. Приходилось наведываться в штаб Национальной гвардии. На площади Домбровский увидел леса, воздвигнутые вокруг подножия Вандомской колонны. Там возились рабочие, ими командовал высокий бородатый человек. Приблизившись, Домбровский узнал в нем знаменитого художника, члена Коммуны, Гюстава Курбе. Они поздоровались.

— Свергаем колонну, — сообщил Курбе, — безобразный памятник тирану Наполеону. Искусство революции не нуждается в сентиментальности. В человеке над всем должен господствовать разум. Мы не позволим чувствительности побеждать логику. Кончилось в искусстве царство нимф, дриад, обожествленных героев. Началось царство трудового человека.

Визг пилы, вонзавшейся в основание гигантской металлической колонны, заглушил его слова. Оба революционера, генерал и художник, крикнули друг другу: «Салют и братство!» — и расстались.

У входа в штаб Национальной гвардии часовой с трудом разлепил дремотные глаза и вскочил, отдавая честь Домбровскому. Внутри было сонное царство. Дежурный спал, положив голову на папку с донесениями из районов. Разбуженный окриком Домбровского, он сообщил, что никаких происшествий нет.

Домбровский удалился, гулко стуча сапогами в пустых коридорах и удивляясь беспечности революции.

Как ни спешил он, а все же завернул на улицу Вавэн, в дом № 52, взбежал к себе на мансарду, поцеловал сонную Пелю и спящих детей, положил на стол небольшую кучку франков. Вчера он получил свое жалованье. (Невелико оно было, революция платила генералу шестнадцать франков в день, совсем немного больше, чем унтер-офицеру.)

Пришпорив коня, Домбровский помчался к себе в ставку, в Ля-Мюэтт. Там в палатке дожидался вызванный им прежде Валерий Врублевский. Оба генерала почти до утра проговорили о подготовке к предстоящему бою.

— Ты, Ярослав, сейчас фактически главнокомандующий, — сказал Врублевский.

— А что с того? — пожал плечами Домбровский. — Ни резервами, ни материальным снабжением я не командую. Все это у военного делегата. Я не могу получить ни одного патрона для винтовки солдата, ни одного куска мяса в его котелок.

— Между прочим, — заметил Врублевский, — гвардейцы питаются из рук вон плохо. Одна солонина…

— Они питаются так, как питается весь осажденный Париж.

Врублевский устало откинулся на спинку стула и опустил голову. Лицо его, когда-то поражавшее женственной тонкостью очертаний, погрубело. Со своей курчавой бородой, открытым взглядом, в котором было что-то вдохновенное, он был похож на молодого пророка.

— Беда, что у нас почти нет унтер-офицеров, — сказал он. — Национальная гвардия — это партизанщина в общем. А там, — он кивнул головой на юг, в сторону Версаля, — там профессионалы.

— Моя задача, Валерий, выковать из федератов настоящих солдат.

— Это можно сделать только в боях.

— О, в этом недостатка не будет.

Врублевский поднялся.

— Значит, завтра к нам пожалует сам Клюзере?

— Если не проспит.

Они рассмеялись.

Клюзере не проспал. Он приехал в Ля-Мюэтт сравнительно рано, в полдень. Его сопровождала небольшая свита из адъютантов и порученцев. Он прихватил с собой также двух членов военной комиссии, Ранвье и Авриаля.