— А румын, петлюровцев кто будет бить? — крикнул Владимиров.

— Мы и с вами и с ними повоюем. Видали, сколь народу идет? — Батурин хищно оглянул вооруженную толпу. — И ваши люди скоро будут с нами.

— Наши люди разгонят вас еще до вечера, — ответил Голубенко. — А вам, собакам, будет то же, что было атаману Григорьеву.

В это время Батурин подал кому-то знак. Из толпы вышел молодой повстанец с мальчиком лет пята на руках.

— Передайте вашему Колесникову — мы взяли его Славку в заложники, — злорадно прохрипел Батурин. — Пусть потом пеняет на себя.

Главари повстанцев отпустили комиссара. Вместе с Владимировым он направился в Ташлык. Там они собрали 400-й полк. Рассказали о том, что было в Плоском. Зачитали воззвание Келлера. Выступил Колесников, у которого не выходило из головы сказанное начдиву: «Чихал я на ваших помощников и на их малахольные слова», закончил свою речь так:

— Гражданская война — это то, когда хата идет на хату, брат на брата, сын на отца, труженик на мироеда…

В это время прискакал в Парканцы кавалерист — бедняк старообрядец из Плоского. Он был одним из тех, кого Батурин обманом вовлек в мятеж. Обступившим его бойцам рассказал, что делалось в родном селе. Кавалеристы, потрясая винтовками, шумели:

— На Плоское, товарищ Гайдук, на Плоское!

— К стенке Батурина и Кожемяченко!

Но в лапы мятежников попал сын командира полка Колесникова. Это известие ошеломило не только Гайдука. Надо выручать ни в чем не повинного парнишку. Охотников пойти на опасное дело нашлось много. Командир выбрал двоих — перебежчика-старообрядца и только что вернувшегося из штаба дивизии долговязого бойца, любителя дынь.

Совсем стемнело, когда смельчаки стреножили своих, лошадей в лозняке на подступах к Плоскому. Старообрядец хорошо знал родное село. Ползком оба добрались до крайних домов. Задами проникли во двор школы, занятой мятежниками.

Долговязый подполз к сараю и стал наблюдать, старообрядец направился к окну сторожихи. В ее клетушке повстанцы держали заложника.

Старообрядец прильнул к окну. Слабый язычок коптилки освещал комнатушку. У ее стенки на узком топчане лежала сторожиха, прижав к себе малыша. Поддев обнаженным клинком фрамугу, боец распахнул створки.

Всполошившаяся старуха подскочила к окну.

— Тш-ш, бабуся, это я, Макар Заноза, — зашептал старообрядец. — Давай сюда хлопчика… Тут во дворе сам Иван Наумович… Правду кажу, бабуся… Побей меня Христос, коли брешу.

— Спаси и помилуй, спаси и помилуй, — забормотала старуха, схватив дрожащими руками Славку и подавая его в окно Макару.

— Где папа?.. — захныкал мальчик.

— Замовкни, пташечка, зараз его побачишь, — шепотом произнес Заноза. Прижав к себе малыша, бросился со всех ног к сараю. Но запутавшаяся в ногах шашка подкосила его…

— Стой! Кто идет! — послышался грозный окрик. Началась стрельба.

Из-за сарая выскочил долговязый кавалерист, схватив Славку, бросился с ним наутек. Прогремел выстрел. Почувствовав ожог в пояснице, боец сделал еще несколько шагов и, не выпуская мальчика, растянулся во весь рост у самого перелаза.

Прикрывая отход долговязого, открыл огонь Заноза. Но что он мог сделать своим одним карабином против целого роя мятежников!

Осколки разорвавшейся «лимонки» сбили его с ног.

Онемевшего с перепугу мальчика, теперь уже не доверяя никому, подобрал сам Батурин.

В сумерках 400-й полк вышел из Ташлыка. Десять верст до Плоского люди двигались молча, только все время усердно курили.

На подступах к селу Колесников приказал развернуть пушки. Он хорошо знал эти места, знал, что рядом с видимой издали колокольней стоит школа. В ней штаб повстанцев. Там и его Славка — заложник. Первый, второй, третий снаряды разорвались близ школы. Четвертый угодил в здание. Когда по Плоскому было выпущено около трехсот снарядов, главари разбежались, бросив в пустых классах контуженого Славку.

Двинулись вперед цепи. А в тылу у повстанцев, пока полуэскадрон Гайдука двигался боковыми дорогами через Парканцы, появился кавалерийский дивизион Михая Няги. Тогда навстречу советским войскам снова с красными флагами, с зажженными факелами вышли с повинной толпы мятежников. Их главари — Батурин и Кожемяченко — успели скрыться.

В Малаештах дело затянулось до утра. 397-й полк выбил мятежников из села. А местные жители, главным образом немцы-колонисты, стараясь задобрить победителей, щедро угощали их самогоном. Бойцы перепились, уснули. Вновь налетели вооруженные повстанцы, вышибли 397-й полк из села. На рассвете подоспел Иона Гайдук со своим полуэскадроном, больше уже похожим на полк, и коротким ударом покончил с малаештинскими повстанцами.

После трудной ночи, положившей конец так называемой «Плосковской республике», Голубенко и Владимиров целый день проводили митинги с крестьянами на широкой церковной площади мятежного села.

Почему восстали плосковские кулаки и кучурганские немцы-колонисты, было яснее ясного. Вызывало тревогу другое — почему вслед за вековечными угнетателями приднестровских крестьян поднялись и угнетенные? Почему поднялись против своей родной Советской власти трудовые селяне и забитые нуждой днестровские рыбаки? Вот что хотел понять комиссар. Гарькавый, докладывая командованию дивизии о событиях в «Плосковской республике», обронил такие слова: «Все кругом зреет как опара». А Якир ответил ему: «Нет, это не опара, а мыльный пузырь. И чем больше он раздувается, тем скорее лопнет». Так и случилось: «Плосковская республика» лопнула после первого же удара…

Чем же все-таки увлекли трудовых крестьян Кожемяченко и Батурин? Что заставило их взяться за оружие? На митингах селяне каялись. Их прельстили посулы какой-то особой, «настоящей» свободы. «Ведь что получается? — говорили они. — Коммунисты одной рукой дают, а другой отбирают. В лавках ни материи, ни гвоздя, ни керосина, а хлеб в коморах подчищают до последнего зернышка. Нам обещали мир, а все время идет война то с немцами, то с румынцами, то с Петлюрой, то с чертом, то с дьяволом».

Голубенко соглашался: да, деревне тяжело. А разве городу легче? Бедствует крестьянин, но еще больше бедствует рабочий. Так будет, пока не покончим с Петлюрой, Деникиным. Надо всем дружно навалиться на врага. Но разные Григорьевы, кожемяченки мутят народ, вставляют палки в колеса. Кричат о народе, а на самом деле проливают народную кровь за немцев-колонистов, за Петлюру, за румынских бояр, за Деникина.

— Дай мне слово, вьюноша! — поднял вишневый посох старик с морщинистым лицом, в домотканой длинной рубахе до колен и в тяжелой бараньей шапке.

— Говори, папаша! — разрешил Голубенко.

Дед, подтянув подол рубахи, забрался в автомобиль, уперся обеими руками о посох, навалился грудью на руки, уставился выцветшими глазами на комиссара:

— Шибко пресная у тебя вышла обедня, товарищ оратель! Такие обедни нам справляют и поутру и к вечерне, почти через день с самой весны. Все кричат: «Советская власть! Советская власть!» Обрыдло вас всех слухать. А где она, настоящая наша Советская власть? За чаем чаюет, за Днепром шугует? Может, так, опровергать не стану! Не был там, не видел. А тут, на Днестре, она с весны рухнула и нема ее. На словах Советская власть, а что на самой прахтике? Дули!..

Гул одобрения прокатился по толпе от церкви до школы. Владимиров шепнул комиссару:

— Хватит демагогии!

— Нет, пусть выскажется дед, — сказал громко Голубенко. — Нам нужна голая правда, а не безгласная покорность. За тем и приехали.

— Я с правдой и полез на эту бричку, — продолжал, хитро усмехнувшись, старик. — Вот ты выложи мне одну голую правду, молодой делегат, — строго посмотрел он на комиссара. — Скажи: ты идейный или каведейный?

— Я вас, папаша, не совсем понимаю, — развел руками Голубенко.

— Так вот оно что, — напирал старик. — Есть которые идейные большевики, те выполняют свято завет Ленина, чтоб, значит, стоять за народ, несмотря ни на что, а есть каведейные. Понимай это слово так — куды ветер дует. Дует с днестровской стороны, они сюды, а с днепровской потянет — они туды клонятся.