— Трахни меня гром, не поверю, чтоб начальничек чем-нибудь не попользовался.

— Правильно чешешь, Свирид! Он таки попользовался. На то он и начальник! Взял ту штуку у пленника, повертел ее в руках, полюбовался и еще усмехнулся: «Вот оно самое для меня дорогое…»

— Что, Ионул? Перстень с голубым алмазом?

— Куда там. Бери, Свирид, повыше… Новенький блот-нок, ну книжечка такая записная…

— А это что у тебя, друг? — спросил одноглазый, указывая на широкий шрам с бело-красными рубцами на шее земляка. — Не сам ли себя бритвой?

— Чего захотел. Жизнь мне еще не надоела. Эта штука заработана под Богучаром. Застукали меня на одном хуторе донцы. На счастье — пешка… Я в галоп, а тут перед самым носом тын. Я шпоры, конь через верх. Сам-то я ушел, а бурку — добрая была штука — лампасники с меня содрали. Держалась она на ремешке. Вот на горле его след. Это, брат, похлеще бритвы могло обернуться…

Помолчали с минуту, продолжая рассматривать друг друга. Потом Гайдук спросил земляка:

— А почему это ты, товарищ флагман, плаваешь не под красным, а под черным вымпелом?

Халупа загадочно улыбнулся:

— Ты посмотри хорошенько, Иона, что на нем значится. На нем выведено белым по черному: «Мы горе народа потопим в крови». Не знаю, Иона, стал ли ты коммунистом, а я — стоп. Я склонился к анархии. Вот кто за народ!

— А чего хотят твои анархисты?

— Настоящей свободы! — выпалил Халупа. — Свободы не на словах, а на деле. Царь — это я! Народ свободен, когда свободен каждый человек. Из всех царств наши признают только одно — царство свободы.

— А коммунисты разве не за свободу для народа?

— Коммунисты свое сделали, — самоуверенно продолжал Халупа. — Спасибо им, царя спустили на дно, Керенского взяли на абордаж, замирились с германцем, прогнали буржуев, дали землю мужику. А зараз надо другое. И это другое коммунистам не по плечу. Кишка у них тонка. Зараз все сделают другие люди. И знаешь, Иона, кто верховодит ими? Батько Махно! С ним я воевал все лето против немцев. Голова! Весной, как прогнали гетмана, потянуло меня на родину. Батько благословил, а я ему обещал привести подмогу. Вот и веду! — одноглазый мотнул головой в сторону шумного бивуака. — Добрые хлопцы, смирные и послушные…

— А того не знаешь, Свирид, что твой Махно изменил народу? Я хоть и недавно вступил в политику, стал большевиком, значит, а понимаю — Махно открыл Деникину шлюзы. Воюет против нас. Собрал какую-то трехсот тридцати трех святителей разгульную рать…

— Про батька молотят языком разное. — Халупа снял с головы кудлатую папаху. — У меня правило: не верь ушам, верь глазам. Махно — вояка! Где не возьмет силой, берет хитростью. Настоящий мужицкий воевода. А у вас кто? Говорят, Красная Армия обратно стала под команду царских офицеров. Старый режим!

Гайдук поднял с земли почерневшую абрикосовую косточку. Прищурив глаз, швырнул ее в сторону тына, вдоль которого выстроилась плотная шеренга цветов. Ярко-малиновый лепесток мальвы, сбитый метким попаданием, кружась, упал в гущу пушистых ядовито-желтых люпинов.

— Брехня, Свирид! Знаешь кто наш воевода? Мой тезка Иона Якир. Атлет… Хоть двадцать два годка, а башка. И геройский вояка! На весь наш Бессарабский фронт первый награжден высшей боевой наградой — орденом Красного Знамени. Пойми, Свирид, от самого Ленина отличие! С ним, моим тезкой, я воевал в Тирасполе против румынцев, отступал к Воронежу, бил на Дону белоказаков. И вот сейчас воюю. Твоему воеводе Махно, скажу прямо, далеко до нашего Якира.

— Награду, говоришь, получил? Вот то-то оно и есть, — не сдавался Халупа, снова нахлобучив на свои кудри папаху. — Обратно, значит, объявились царские отличия разные, всякие ордена, кокарды, бляхи на рубахи. Кончилась золотая свобода… Вот и у тебя, вижу, на бескозырке звезда. Это же антихристово проклятое тавро!

— Эх, жаль мне тебя, Свирид. Кочегар с крейсера, брал Зимний, а сколь в твоей башке мраку. Как в брюхе акулы. Было бы больше времени, поговорили бы лучше, поколупался бы я крепче в твоей душе. Как большевик, я должен бы тебя по закону совести застопорить, а твое войско разоружить. Но у меня сейчас задача иная. Иду бить изменников. Все-таки скажи, как ты проскочил? Ведь кругом наши…

— Проскочил… Не зря прошел науку батька Махно, — не без похвальбы ответил Халупа. — Ваших обходил, от изменников — встречал я таких тут недалече — отбрехался. Звали к себе. А у меня, как и у тебя, задача иная. Иду к батьке.

— Пе драку! — по-молдавски выругался Гайдук и тут же перевел: — Черта с два! Башку даю на отрез, честно говорю, сейчас же шлю гонца к Якиру, а он уж вас перестренет, где надо. Не поможет тебе, Свирид, наука твоего батька. Наша наука покрепче.

Гайдук заметил маячившего вдали всадника с дыней под мышкой. Подозвал его. Поманил пальцем вертевшегося у изгороди хозяина хутора.

— Почему не выполнил приказ? Почему не вернул хозяину дыню? — строго спросил он красноармейца.

— Не берет… — виновато ответил тот.

— Чудаки вы, люди, — небрежно ухмыльнулся хозяин. — Жалко мне этого дерьма, что ли? Все одно сгниет. Раньше приезжали за дынями с Раздельной и Тирасполя, а зараз вся коммерция прикрыта. Куда подевали свободу торговли? Заарканили, Я вашим хлопцам целую арбу выкатил дынь. Нехай питаются. И мы за Советскую власть, только за настоящую…

— За Советскую? — покосился на хозяина боец. — А винтовку куда задевал? Сознайся! Иду я по вашему приказу, товарищ командир, тихонько к хутору, а этот вот за тыном стоит с гвинтарем. Как заметил меня, куда-то шасть, а потом выходит с пустыми руками. Хотел обыск сделать, не стал. Опять, думаю, будет командир шерстить перед всем строем…

— На то и свобода личности, — вмешался Халупа. — Хочет — держит оружие, не хочет — не держит!

— Ты свой махновский устав брось, — вскипел Гайдук, отмахиваясь от назойливой осы бескозыркой. — Обыскать хутор этого кынелупа[2]!

Боец, положив дыню на скамейку, рьяно взялся за дело. В леднике нашел три винтовки, цинку патронов да еще бочку из-под сельдей, туго набитую пожелтевшим салом.

— Повезло тебе! — с завистью сказал одноглазый Гайдуку. — Сожрешь сало со своими хлопцами.

— Пе драку! — повел богатырскими плечами Гайдук. — Сало поделим. Это уставом жизни предписано. И у тебя небось люди голодные. Жрать каждому человеку хочется. Твои орлы за это сало еще отплатят Советской власти!

Гайдук сам делил кулацкое сало:

— Шмот налево, шмот направо!

— Да, тебе, Иона, с этим сальцем подфартило, — хитровато улыбнулся одноглазый. — А так, вижу, не шикуете. Что-то люди твоего боевого экипажа тощеваты. Не то что у батька. Чего-чего, а жратвы в его армии вдоволь. С провиантом перебоев нет.

— А ты, Свирид, мой закон знаешь? — строго посмотрел на земляка Гайдук. — Считаю так: лучше десять раз недоем, чем раз дам себе плюнуть в глаза. Часто голодал… Иные жрали в три горла, хоть и жили с оплеванными мордами. Туговато приходится зараз, сознаюсь. Но и с пустым брюхом, я хожу, Свирид, по земле как виц-адмирал…

В самый разгар дележки сала долговязый боец принес пачку отпечатанных на машинке листовок. Он обнаружил их за божницей в хате кулака. Гайдук взял одну, стал читать:

«Восставайте, крестьяне и немцы-колонисты! Присоединяйтесь к повстанцам, дабы положить конец чрезвычайкам и московским комиссарам. Беритесь за винтовки, вступайте в отряды братьев по крови и труду. Идите с лозунгом: «Долой коммунию!» Командир Раздельненского отряда М. Келлер».

Глаза Гайдука засверкали гневом. Бросив дележку, он двинулся в сад, где отдыхали люди Халупы.

— Послушайте меня, хлопцы, — обратился к ним по-молдавски Иона и громко прочитал воззвание Келлера. Потом сказал: — Я не оратор, конечно, красиво говорить не умею. Но вы сами подумайте: кто ваши братья? Мы, — ударил он себе ладонью в грудь, обтянутую тельняшкой, — или кулаки-колонисты, сосавшие кровь наших дедов, отцов, мою кровь, вашу? Мне тут трепаться некогда. Я говорю прямо: кто за кулаков-колонистов, идите за Халупой, а кто против — тому путь с нами! — После короткой паузы приказал: — По коням, хлопцы! Ложимся на курс…