В начале нашей улицы мы сделали последнюю остановку. Всем четверым нашлось по камню для отдыха.
— Эх, много я хоронил людей на своем веку, и меня скоро возьмет земля! — вздохнул дедушка. — Только бы не этот поп-пьяница провожал меня в последний путь... проклятый!
— Этот будет, непременно этот... Сколько денег он соберет на наших похоронах! — вздыхает Теупанэ.
— Ты так говоришь, будто завидуешь ему, — сухо сказал дедушка.
— Да нет, это я так сказал, я не завистлив, — поспешил уверить Теупанэ.
— На моих похоронах поп много не соберет. Коция, Ефрем и Аббесалом ничего не дадут. А потом еще и не известно, кто кого будет хоронить. Я многих попов уже похоронил. Может, бог даст, и этого провожу в рай.
— Что это за бурдюки здесь валяются? — неожиданно раздался голос выросшего из темноты верхового.
— Это не бурдюки, а люди, — с обидой в голосе произнес дедушка. — Кто так оскорбляет нас, стариков?
Обозвать свана бурдюком издавна считалось самым большим оскорблением. Часто такое слово являлось причиной крупных ссор, иногда кончавшихся убийством, а, следовательно, и кровной местью.
Остаток пути был посвящен неизвестному всаднику, оскорбившему нас. Много слов было сказано о его невежестве, невоспитанности и трусости.
Но вот, наконец, и наш дом. Мы простились с Теупанэ и вошли во двор. Там разгружали мула. На нем мой дядя Ираклий, или, как мы сокращенно его называли, Еке, привез из горных долин дикие овощи. Эти вкусные, сочные овощи помогали сванам в весенние и летние месяцы. Они появляются сразу же после того, как земля очищается от снега, и продолжают свой путь в горы по мере таяния снегов. Летом их можно достать только высоко в горах, на грани вечных ледников.
Дедушка поспешил к дяде Еке.
— Наконец-то приехал! Много привез?
Потом подошел к мулу, потрогал по гладкому крупу, отдернул руку и, подняв свою муджвру, с силой опустил ее на спину Еке.
— Вот тебе, бездельник! Почему мула загнал? Смотри, пот с него так и льет ручьем. Никогда хорошего хозяина из тебя не выйдет... — Дедушка еще разочек угостил своего непутевого сына палкой, потом, взяв его за подбородок, стал вглядываться в лицо. — Да не ты ли уж нас встретил на дороге и бурдюками обозвал? А, сознавайся!
Дядя Еке умоляюще смотрел на дедушку. Дедушка опять было замахнулся на него своей муджврой, да по пути задел ею лучинку, вынесенную тетей Кетеван. Лучинка бросила на землю несколько искр и погасла. Пока тетя ходила за огнем, рассерженный дедушка и несчастный Еке, освещаемые слабеньким, голубоватым светом молодой луны, разбирались в недоразумении. Дядя Еке оправдывался, говоря, что он уже полчаса как приехал домой и никого не встречал на своем пути, что это какой-нибудь хулиган случайно наткнулся на нас. Когда тетя Кетеван вынесла новую лучину, дедушка, успокаиваясь, заявил, что если бы это был Еке, то он не посмотрел бы на то, что он его сын, и всыпал бы ему так, как он это умеет делать.
В мачуб внесли большие корзины овощей. Тут были длинные стебли кисло-сладкого лецирия, кочны горной капусты — муквери, полые трубки кьща и много других вкусных листьев, корней, стеблей. Мама и тетя Кетеван разбирали их.
Ужин тянулся необычно долго — еды было много, можно посидеть, вкусно покушать и поговорить.
Дедушка рассказывал о похоронах и о столкновении с Габо.
Отец ел, опустив вниз голову. Его густые темно-русые волосы упали ему на лоб. Я видел, как чуть подергивались его коротенькие острые усики — это был признак недовольства, и старался догадаться, чем он был недоволен.
Отца все в доме уважали и любили. Его проницательные карие глаза, с легкой горбинкой нос, стройная фигура придавали ему молодцеватый вид.
Вдруг он не выдержал:
— По-моему, такие похороны просто безумие. Это от темноты нашей, только от темноты!
Слова отца были неожиданны. Бабушка даже перестала есть и с недоумением посмотрела на отца.
— Как это от темноты, сын мой? — спросила она. — Это обычаи наши. Так поступаем мы, а раньше поступали наши отцы и деды.
— Да, к сожалению, у нас такие обычаи. Их никак нельзя обойти. Обойдешь — на век опозорен. Если в семью приходит смерть, то для всех наступает разорение. Разве это дело? Хороший был человек Зураб, всю жизнь он трудился пуще всякого ишака, создал гнездо свое, худо-бедно, но имел свой дом, хозяйство. А тут пришла смерть, похоронили. Пришлось созвать всех жителей Жамужа, Лахири, Мужала. Всех угощать нужно, — продолжал отец. — А денег откуда взять? Продали все, а завтра начнется голод для оставшихся в живых. Горе, нужда, долги...
В мачубе стояла напряженная тишина.
— Что и говорить! — продолжал отец. — Только ради того, чтобы бежать от этих наших обычаев, стоит уехать все равно куда, лишь бы уехать, пусть даже в Сибирь.
— Помогите, боги! — воскликнули женщины и начали креститься.
— Ты хочешь уехать в Дали, — тихо произнес дедушка после продолжительного затишья. — Об этом можно поговорить, но кто тебе разрешил ругать наши обычаи?
Дедушка старался сдержать гнев. Говорил он медленно, тихо.
— Коция прав, — поддержал отца дядя Кондрат. — Обычаи наши слишком дики. Сколько семей, да почти все, после похорон становятся нищими.
— И ты заодно! — вдруг не выдержал дедушка и закричал: — Я вас обоих проучу, больше и заикаться об этом не будете! Опозорите мой дом, щенята!
Бабушка Хошадеде стала, разумеется, на сторону дедушки.
— В Дали никто не поедет, пока я жива. Еще не хватало, чтобы мои дети бродяжничали по всему свету!
А дедушка между тем расходился все сильнее. Досталось даже женщинам. Им в укор он ставил то, что они мало обращают внимания на своих невоспитанных мужей.
Слушая суровые слова дедушки, я совал в очаг палку. Когда она загоралась, я тушил ее, потом снова совал в огонь.
Мне стало жаль отца. Уж слишком жестоко дедушка ругал его. Я привык всегда верить и дедушке и отцу. «Кто же из них прав? Наверное, все-таки отец, — решил я. — Если можно жить иначе, чем мы, не испытывая таких лишений, не отказывая себе во всем, то почему так не жить?»
Наконец бабушка Хошадеде остановила дедушку, прикрикнув на него:
— Хватит тебе! Если тебя обидел Габо, так ты с ним и должен был посчитаться. Нечего на детях отводить душу. Коня не догнал, седло бьешь! Наши дети не хуже других... Поздно уже, давайте спать.
Вскоре в мачубе воцарился покой. Легли и мы, дети. Завтра нужно было вставать до рассвета и идти на полевые работы.
Все боги выдуманы
Узкая тропа резко поворачивает влево. Перед поворотом Балду внезапно, словно прощаясь, оглядывается назад, туда, где шумит неугомонный Ингур.
За Балду следует отец, от которого не отстаю ни на шаг и я. Бычка решено принести в жертву богам. Много слез было пролито мною перед этой тяжелой дорогой. Много просьб помиловать Балду было высказано. Но ничего не помогло. Бычок обречен. Отец объяснил мне, что надо смириться, все желают нам добра и считают, что если мы принесем жертву богам, то благополучно доберемся до нового места жительства.
Собственно говоря, это обстоятельство и послужило причиной того, что Балду должен быть принесен сегодня в жертву богам. Я знал, сколько трудов стоило отцу добиться согласия у дедушки и бабушки на переезд в Дали, где, по общему мнению, нам будет хорошо. Знал также, что отец против этой жертвы, но идти наперекор обычаям и суеверным законам не мог.
За нами шествуют дядя Кондрат и Ермолай. Они ведут мула Реаша, груженного двумя большими медными котлами, которые, точно половинки огромной луковицы, прилипли к его бокам.
Мул, или, как его называют по-грузински, катер, то и дело задевает поклажей камни и кусты, тогда раздается колокольный грохот или неприятный металлический скрежет.
За Реашем следуют все остальные члены нашей семьи, кроме бабушки Хошадеде и тети Кетеван. Они остались дома, в Лахири.
— Слава тебе, всемогущий Льягурка! — первым заметил открывшийся из-за мыса монастырь святого Квирика и Юлиты отец и, как было принято, начал креститься.