— Тысяцкий?.. В селе Сущёве...

   — Как это? Сущёво покойный Семён Иванович отобрал у Хвоста и передал своему брату Ивану!

На прямой вопрос требовался прямой ответ, епископ Афанасий тяжко вздохнул, решился:

   — Насамовольничал тут без тебя новый великий князь. Взял и отнял у Василия Вельяминова тысяцкое, отдал обратно Алексею Петровичу Хвосту. И все его волости возвернул, и Сущёво тоже.

Новость эта была для Алексия не менее жгучей, чем подробности пожара. Род Вельяминовых главенствовал среди бояр в Москве со времён князя Данилы, больше полстолетия. Казалось незыблемым, что тысяцкое так и будет переходить по наследству от отца к сыну. И ведь Иван Иванович дал клятву николи не возвращать в Москву Босоволокова-Хвоста.

   — Да как же он смел нарушить волю покойного старшего брата?

Афанасий потупился:

   — Уволь, владыка!.. Ты уж сам попытай великого князя.

   — А что же новое-то строительство в Кремле задерживается? — сменил разговор Алексий. — Я заехал в Кремль, а там будто только вчера горело?

И опять насупился безответный Афанасий:

   — С серебром плохо в княжестве...

Последний, третий запрос серебра для Константинополя был для Москвы и её великого князя разорительным, это знал Алексий слишком хорошо. Знал об этом, вне всякого сомнения, и епископ Афанасий, и все на Москве. Убеждая императоров и патриархов, что Русь богата и щедра, понимал Алексий, как трудно приращивал богатства Иван Данилович Калита, как ревностно оберегал добро Семён Иванович — столь ревностно, что завещал свою отчину жене, а не новому великому князю, родному брату.

   — А Марья Александровна что, сама всем ей оставленным володеет или как? — спросил, тая в душе надежду, что, раз нету сына-наследника, она отказалась в пользу Ивана Ивановича от трети Москвы, Коломны и Можайска.

   — Сама, сама, — разрушил его чаяния Афанасий, и по голосу епископа нельзя было понять, осуждает он или одобряет вдовую княгиню. Лёгкое шевеление прошлось среди сидевших за столом, игумен ворохнулся резче всех, отважился сообщить:

   — Брат её Всеволод приезжал... Гостевать ли, за подмогой ли...

Окончательно ясно стало Алексию, что предстоит ему начинать в Москве архипастырское служение в условиях не менее тяжёлых, чем те, которые преодолел он в Константинополе, добиваясь митрополичьего сана.

Глава тридцать вторая

1

Любили московские жёнки рядиться в платья яркие, всего больше — в красные, нынче же все словно в монахини постриглись — одежды цветов смирных, на головах чёрные платки. Лица скорбные и у Марии Александровны, вдовы Семеновой, и у Марии Ивановны, похоронившей Андрея, а после этого переселившейся в Москву и здесь родившей сына, и у Ульяны, мачехи Ивана Ивановича. Скорбны боярыни и простолюдинки. Раньше любили мазаться белилами, румянами, красили не только лица, но и руки; брови и ресницы, если они светлые, красили в чёрный цвет, а у кого они от рождения черны, выбеливали. Нынче же занимались этим, желая выглядеть красавицами писаными, одни только лиходельницы да побродяжки.

Утихла «чёрная смерть», начала было оправляться после неё Москва, на полях уродился хлеб, в огородах овощ разный, запасли и рыбы, и солонины мясной, а полыхнул пожар, слизнул не только терема с клетями и повалушами, но и амбары, конюшни, рыбные сушильни, соляные дворы.

Великие бояре поскребли по сусекам в своих вотчинах, достали серебро, на чёрный день припрятанное, начали возводить дома на прежних местах.

Василий Вельяминов доламывал свой обгоревший дом, расчищал место для новой усадьбы. Понавёз срубов, запасённых ещё его отцом. Не абы какие срубы, все кондовые, сосны, срубленные непременно в июне и непременно после полнолуния, чтоб грибок не завёлся. После рубки брёвна обработаны до кондо — до тонкослойной основы, а потом в течение двух лет выдержаны, пропитались смолой и стали красным лесом. Акинфычи, Бяконтовы, прочие бояре везли для строительства лес без разбору — зимой срубленный, в полнолуние сплавленный по реке. А простолюдинам и вовсе не до жиру, быть бы живу. Как всегда после пожара, на торжище тёс, дубье, дранье не укупишь, надо подряжаться к большим людям, чтобы из отходов осины да липы сложить себе до холодов избу, клеть-истопку по-чёрному да холодную пристройку без сеней.

Новый тысяцкий Алексей Хвост целыми днями был занят на разметке новых участков в Кремле. Каждый московский двор — княжеский или простолюдинский — имел одну особенность: дома ставили не рядом с воротами, а посередине, и каждый хозяин норовил прирезать себе городьбой побольше земли. Хвост строго наказывал за самоуправство всех без различия. Пришёл и к Вельяминову, который занят был разборкой брёвен для срубов.

   — Никак опять трёхжильные хоромы надумал ставить?

Вельяминов бросил угрюмый взгляд, уже предчувствуя, какой будет разговор.

   — Как у всех... избы, горницы, повалуши, сенники.

   — Вижу, не как у всех. Лесу-то приволок, будто пол-Кремля застроить собрался.

   — Како-о пол-Кремля! — неожиданно для себя стал оправдываться Вельяминов. — Ну, понятно, кроме зимнего ещё и летнее, верхнее белое жильё.

   — И место уже расчистил?.. Торописся. — И ушёл на соседний великокняжеский двор.

Вельяминов проводил его взглядом, сдерживая ярость и ненависть, которые отравляли с некоторых пор всю его жизнь.

Иван Иванович принимал бояр и челобитчиков в небольшой хоромине, поставленной временно обыденкой. Хвост выждал, пока великий князь останется один.

   — Думаю, государь, не по числу Василию Васильевичу ставить кондовый терем возле твоих покоев. След ему встать в один ряд с прочими великими боярами.

   — Нешто сам хочешь на его месте строиться?

   — Что ты, государь! Владыка Алексий сказал, что теперь уж навсегда митрополичье пребывание в Москве, значит, ему и красное место в Кремле.

   — Дело молвишь, — похвалил Иван Иванович тысяцкого, подумав с облегчением, что при таком решении и великая княгиня за брата не обидится. — А сам где же поселишься?

   — У тебя на задах, сразу за конюшенным двором.

   — Иди, потом докончим разговор.

Хвост помялся у порога:

   — Чаю, государь, не знаешь ты, куда Марью Александровну девать?

   — А ты знаешь?

   — Да ведь тут как? Если её двор сгорел, какое сумленье может быть?

   — Иди, говорю. Потом.

Вечером Иван Иванович завёл разговор с Шурой. Против опасения она не стала заступаться за брата, согласилась, что и впрямь ему не по чину рядом с государевыми хоромами селиться. Но у неё был иной взыск:

   — Что же это, в одном дворце будут три великие княгини? Я не хочу. Пускай Ульяна с Марьей в отделе живут.

   — Я и сам так думаю, но надо всё-таки владыку спроситься. Что он скажет?

Владыка отнёсся к этому как-то даже и весело:

   — Вот ведь, княже, получилось по присловью, не было бы счастья, да несчастье помогло, и затруднения все разрешились. Болезненно было бы нам утеснять прежнего тысяцкого и вдову великого князя, а после пожара само определилось, где кому жить.

   — Но Марья-то Александровна небось в обиде будет?

   — А ты побеседуй с ней и узнаешь.

Легко говорить владыке: побеседуй... Иван Иванович просто встречаться с ней лицом к лицу отчего-то робел. После пожара она жила вместе с его семьёй на Трёх горах, в свои двадцать шесть лет выглядела почти старухой: отощала, присутулилась, лицо осунулось и почернело, морщины иссекли его, глаза помутнели, словно ряской болотной подёрнулись, и нет в них совсем жизни. Для чего и для кого ей жить? Одна как перст. Разве что к тверской родне прислониться? Может быть, не зря гостюет у неё то и дело брат Всеволод? А что, разве откажутся тверские князья заполучить в дар от неё какие-нибудь волости, а то и города? Не из ближних, конечно, а из тех, что прикуплены на Новгородчине или близ Костромы. Займут, посадят своих управляющих и не скажут, а когда проведаешь, поздно будет — не воевать же! Очень Иван Иванович беспокоился и сомневался, но даже намёка себе не позволил. Родственное участие и скаредность — вещи несовместные. Да и не мог забыть он, как окаменило их общее горе у постели Семёна в час кончины его.