Иван пытался представить себе, о чём говорят игумен и Дмитрий, вдвоём зашедшие в недавно срубленную, видно, не почерневшую ещё от непогоды и времени одноглавую монастырскую церковь.
Опять пречудный образ Богоматери! Верно, что стала Матерь Божия покровительницей Руси! Как много и как часто в великокняжеских покоях рассказывалось о чудесных явлениях икон Пречистой и её неисчислимых благодеяниях людям русским. Ещё триста лет назад князь Святослав Ярославич увидел близ Чернигова на ели икону Богоматери Елецкой, сияющей светлыми лучами, так что она казалась окружённой огнём. Икона Пречистой Богородицы Путивльской явилась на болоте Молче в двадцати вёрстах от Путивля — это случилось ровно сто лет назад. А в год, когда родился старший брат Семён, епископу ярославскому Прохору явилась в лесу на берегу реки Толги при впадении её в Волгу чудотворная икона, которую так и назвали — Толгская, и в честь её на том месте основан монастырь, вот как и здесь. С большой верой и благоговением слушал всегда Иван в младенческие годы рассказы о чудесных явлениях икон, а вот сейчас со странным трепетом, прошедшим по всему его телу, вдруг ощутил: вот Она, Пречистая, здесь Она, рядом! В этой деревянной, недавно заново срубленной церкви за стенами, но — видима она ему!.. Не отрывая глаз от крытого осиновым лемехом шеломчика церкви с осьмиконечным дубовым крестом, Иван опустился на колени, как сделал это князь Дмитрий, ощутил через вотолу влажный холодок снега и с нарастающим душевным трепетом и страхом попросил — и за себя, и за князя Дмитрия, и за всех нас:
— Под кров Твой, Владычице, все земнороднии прибегающе, вопием Ти: Богородице, упование наше, избави ны от безмерных прегрешений и спаси души наша!
И Милосердная не покарала князя Дмитрия, а все муки совести дочери его достались, безвинной чистой Фенечке.
...Возвращались притихшие, не понукали коней, каждый был погружен в себя. Думалось Ивану, что и князь Дмитрий переживал такое же, как он, волнение, радость и смятение и для него тоже и мир сам — лес, река, горы, всё тварное от капустного червя до человека — стал иным, таинственно-священным в самом существе своём. И встречный влажно-морозный ветер уж не простая течь воздуха, и небо не просто свод — всё стало другим, во всём звучит всевечное многозначное Слово.
Перед самыми воротами усадьбы князь Дмитрий разомкнул уста:
— Согласился старец Мокий по великой милости своей стать моим ходатаем перед Господом, моим молитвенником.
Эти же слова произнёс он и в светлице Феодосьи, куда зашли они оба прежде всего, как только переступили порог. Она сидела на пристенной лавке. На вошедших смотрела болезненно и вопрошающе. Услышав от отца, что святой старец Мокий будет теперь его духовником, она чуть приметно дрогнула лицом, что-то хотела спросить, но не решилась.
— Изведёт батюшка Мокий мою душу из темницы, изве-е-едет! Назначил мне по сорок поклонов утром и вечером класть с нынешнего дня до самого Филипповского заговенья, — сказал отец, и Феодосья засмеялась тихо и счастливо, было это столь неожиданно, что все в светёлке заулыбались, княгиня обернулась к тяблу, почасту крестясь.
И весь большущий, из палат, светлиц, повалуш и сеней состоящий дом ожил, загудел. И члены княжеской семьи, и бояре с челядью — все славили Богородицу Свенскую, даровавшую исцеление Феодосье. Особенно шумно стало в женской половине, в верхних покоях, где сосредоточивалась семейная жизнь. Старая княгиня, мать князя Дмитрия, все дни недомогания любимой внучки беспрестанно молилась, взывала к святым, а сейчас впервые за эти дни вышла из крестовой часовни. Младшие сестрёнки взялись за свои куклы, а сама Феодосья вспомнила про подарки жениха, открыла ларец с румянами и отдушками. А мать её достала уж из короба подвенечные наряды, стала гонять сенных и постельничих боярынь в чуланы и повалуши, где стояли сундуки с приданым — всё строго осмотреть ещё и ещё, чтобы не осрамиться в доме жениха.
А самого князя Дмитрия и вовсё было не узнать — поступь хозяйская, взгляд самовластный.
— Слушай, Ваня, много у меня людей мастеровых, хоть по плотничьему делу, хоть по тонкостному шитью, хоть по чеканному и сканному рукомеслу. Есть у меня и шлумцы-препотешники, да батюшка Мокий прознал об этом от кого-то и сказал, что глумление ихнее сродни диаволыцине, что нечистая сила водит не только помыслами, но и действиями их. Я и сам думал, что негоже это для христианина — шутов гороховых слушать. Всех выгоню, а заместо их возьму гудцов и бахарей, как у вас в Москве. Пущай твои Чиж со Щеглом у меня остаются, а я тебе дам взамен кого захочешь — хоть златокузнецов, хоть оружейников.
Ивану не хотелось обижать отказом будущего тестя, но отдавать полюбившихся холопов было жалко, попытался отвести разговор:
— Я боялся ехать к тебе, слышал, что живут тут брянские человеки-крамольники. А где же они, не видать?
— Как не видать? А Афанасий-то, что нас в воротах монастыря остановил!
— Да нет, ты что, такой добрый старикан?
— И не старикан, и не добрый, а один из тех, кто на вече шибко сильно орал, а потом князя Глеба Святославича жизни лишил... Не один он, и другие ещё... Все попрятались. Но я тебе таких не дам, только хороших дам...
— Князь, — позвал его тихий голос. — Она тебя видеть хочет.
Иван очнулся. Перед ним стоял Алексий.
— Пойди к ней, — повторил он сочувственно и печально. Иван поднял на него глаза и сразу понял: знает, она ему всё рассказала на исповеди.
Теперь он просыпался до свету, когда и заря ещё не начиналась, и птицы молчали, лежал и спрашивал предрассветную глухоту, немое небо с погасшими звёздами: Фенечка, отзовись, ответь, куда ушла? Он хотел вспомнить её, ощутить, что она по-прежнему тут лежит, рядом, но память ничего не возвращала ему, и лишь тоска делалась сильнее. Почему-то видел только руки её в голубых вздувшихся жилках, державшие спелёнутое дитя, единственный раз державшие. К вечеру того же дня Фенечка отошла. Её розовое от горячки лицо менялось в белизну прямо на глазах после того, как остановилось на всхлипе прерывистое дыхание. Она только успела сказать: «Бог меня покарал, Ива» и «Сними наручень, он из того же серебра», — потом попыталась сложить персты, чтобы перекрестить мужа на прощание, и уже не смогла.
И ручки её, только что обжигавшие, будто пламень, быстро похолодели... Лежали на постели горсточками кверху, будто Фенечка милостыню просила.
Господи, мне шестнадцать лет — и я вдовец? Да как же это? За что? Милая измученная Фенечка, за что тебе, смерть такая скорая? Ведь мы даже подружиться с тобой не успели, привыкнуть друг к другу. Так мало ты побыла со мной и так отдалённо!
Зашныряли, как чёрные тараканы, молчаливые монашки, разогнули Фенечкины ладони, а ручки её, сложив на груди, связали и ротик почерневший обкусанный закрыли платком.
Хотелось выть, умолять кого-то... или убить?
— Уйди, князь, не смотри, — шептали монашки, выпрямляя окровавленные ноги покойницы, вытягивая их и тоже связывая полотенцем тоненькие щиколотки. — Сейчас мы её обмоем, уберём, тогда и посидишь около, наглядишься последний раз.
Он упал ей на грудь и отпрянул от непереносимого мясного запаха, исходившего от Фенечки.
А когда он увидел её уряженную под образами, это была уже не она: чужое строгое лицо, закрытые глаза, взрослая, отстранённая женщина-тайна.
Фенечку хоронили в подвенечном багряном платье, жемчужная понизь сливалась цветом с белизною её лица, золотые косы лежали вдоль её щёк. Веснушки исчезли, и была Фенечка отчуждённо прекрасна, с небывалой холодностью и строгостью выражения. Только посинелый носик да мягкие ямки в подглазьях показывали, что Фенечку тронуло уже тление.
— Покинула нас, милая... княгинюшка юная, — доносились шёпоты среди потрескивания свечей.
Иван чуть коснулся губами ледяного лба покойницы и больше не подходил к ней. Что-то странное случилось с его слухом. Он видел на отпевании, как говорит слова молитвы священник, но не слышал их, видел, как открывают рты певчие: «Со святыми упокой» — и не слышал пения, он знал, что на выносе звонят все московские колокола, а звука их не слышал, и плакальщицы, шедшие за гробом, вопили без слов, и рыдания были беззвучны, мир отключился в эти часы, и только стук гроба о днище усыпальницы словно пробудил Ивана, он вскрикнул не своим голосом и выбежал из собора.