Медведь
Всё равно, мне неведом
путь в обличье чужом.
Лучше гибнуть медведем,
чем чирикать чижом.
Красоваться мехами,
рваным шрамом на лбу.
На святого Михайла
разморозить гульбу
с мёдом и с мордобоем,
чтобы шерсть на кустах.
Чтоб от леса до моря
шла молва неспроста.
А на сватанье, тихим
(с ней душой не криви),
предложить медвежихе
сердце с лапой в крови.
Задирал, осмелев,
забавлялся, смешон…
Он на юге был лев,
а на севере — слон.
Не могли лопари
ни прощать, ни говеть.
И не зря был в цари
ими избран медведь.
И не зря в Олонце
на заре естества
стыл в медвежьем венце
их предел божества.
Остяки — Извини! —
бормотали во тьму,
перед тем как они
в грудь стреляли ему.
Он от боли
на задние лапы вставал.
И тогда они бойко —
наповал, наповал.
Ах, медведь мой, за что ж,
так безмерно любя,
на полати — под нож,
у берлоги — тебя?
То в овсах, то в хлебах,
то, чтоб было видней,
на «колёса» — в «грибах»,
на капкан — у корней.
И, чтоб хруст под костями,
чтоб недолго от ран:
вершковыми гвоздями,
под заточкой — чурбан.
Петли смётаны ловко,
яма в рост — глубока.
В рукавице рука —
вековая сноровка.
И со шкурой — домой.
А к обеду — ступни.
Летом или зимой
ждут медведя они.
…Мне страшна и люба,
мне горька и близка
и медвежья гульба,
и медвежья тоска.
Всё медведю в зачёт.
Не глядели б глаза,
как по морде течёт
человечья слеза.
Подводя итоги
Что было, что не было —
по уши сыт.
Помельче просеял бы, —
нет таких сит.
Осколков своих
подпилил бы углы.
Да нет такой
сикамбриозной пилы.
Все ночи в чаду,
все похмельные дни
размыл бы, вернул,
да к чему мне они.
Друзей, что обидел я,
вот он — мой нож…
Да что уповать,
тех обид не вернёшь.
И всё же, хоть сам я себе
не судья:
не лгал, не шустрил, не прислуживал я.
А дни, что остались
(не глянешь на дно),
хотел бы дожить,
если мне суждено:
подальше от клейстера
и сургуча,
подальше от евнуха
и стукача,
от бальных снегов
и от свальных грехов,
от выгоды ложно-опальных стихов.
Подальше от лёгких
шарнирных дверей,
от свах, повитух
и от поводырей,
от сводных оркестров
заблудших отцов,
пророков, оракулов и мудрецов,
оков золочёных
в синильном раю,
жуков, стерегущих
добычу свою.
Пристёгнутых беркутов,
пленных орлов,
от птиц подсадных
и продажных голов.
Подальше, подальше
от скупочных цен,
от ловко придуманных
мизансцен.
От скромных даров
на чужом облучке
и от указательных
пальцев в зрачке.
От добрых ломбардов,
от мутной хвалы,
от сточных канав
голубой похвалы.
От каннов немых
в ледяном хрустале.
Поближе, поближе, поближе
к земле.
"Так недолго гостим мы…"
Так недолго гостим мы
на зелёной земле.
А они — по гостиным
при вельможном столе.
Ни молитвенной сути,
ни открытых рубах.
Все при чьём-нибудь супе,
с «барским» шлейфом в зубах.
Соловьиной тирадой
распакованы сны.
А они за наградой
прохудили штаны.
Не как те, что на БАМе
в шурфе, с серым лицом.
А с мозольными лбами,
да с округлым словцом,
да с наживкою лживой
без любви, без вины.
Но не ими мы живы.
Ими только черны.
Сколько ж их, в полушалках,
не гулявших в лугах.
Сколько в шапках-ушанках
належалось в снегах.
Сколько войн отстрадали,
сколько сделали дел.
А ведь нам недодали
на родной трудодень.
Но в страданьях рождённых
(даль всегда далека),
хоть победа горька —
нет средь нас побеждённых.
Короли
Сами мы короли —
не в ночи, а с утра…
Не сжигать корабли.
Строить их в ордера.
Ни сейчас, ни потом
не жалейте кили.
После нас — не потоп,
если мы — короли.
Надоело брюзжать:
не чума, не война…
Если губы разжать —
речь далёко слышна.
Время, вскинув свечу,
не приходит само…
Всё нам, брат, по плечу,
если мы не дерьмо.