— Остерегаются, да в кусты не прячутся, — сказал Степа. — Даже у тех, кто ютится в хижинах в лесной чащобе, хватает соли и на лечение, и на похлебку. Совсем как в славные герцигские дни. А соль, ты сам знаешь, привозят издалека. Как видишь, страх не одолел человека, не стал повелевать им.

— И так, и не так. Все же люди часто поклоняются тому, чего боятся. — В дни заточения Юргис натерпелся немалых страхов и раздумывал о силе боязни. «Люди часто поклоняются злу, которого боятся, и стараются угодить ему… Бывает, человек и хитростью пытается одолеть источник страха…»Над злом, возникающим от страха, стоит поразмыслить. Поломать голову не меньше, чем ты в свое время над письменами. Буквы еще не позабыл?

— Нет. Случается, пробую писать на бересте.

— Стараешься соединить безгласные с гласными? — Юргису вспомнилась Степина настойчивость, с какой отгадывал он колдовство, заключенное, по его мнению, в сочетавшихся и не сочетавшихся книжных знаках, выведенных Юргисом угольком на бересте или сучком на глине.

— Пробую записать, что люди говорят. Откуда пришли наши роды. Как впервые стали жечь костры, расчищать землю под пашню. В каких краях света побывали соленосы. И еще — как в голодные годы люди дыханием отогревали только что родившихся ягнят и телят. И сколько лет отрабатывал бедняк у богатого соседа за жеребенка.

— Наверное, слушаешь здешних стариков?

— Вечерами люди рассказывают о былом, что сохранилось в памяти. От рождества до масленицы, пока вьют веревки, вырезают ложки, прядут кудель. А у старухи Валодзе хранятся в сундуке узорчатые пояса, и когда она начинает их разматывать, каждый узор приводит ей на память то сказание, то песню.

— Значит есть у нее такие пояса?

— Как не быть… — Степа наверняка с охотой похвалился бы своей тещей, но тут вернулась и она сама — с дочерьми и внуками. И матери и дети одеты были в одинаковые овчинные шубки, красно-коричневые, будто подосиновики. Звонко болтали, смеялись, словно бегая вокруг качелей на масленицу, и в первое мгновение показались все на одно лицо. Особенно четверка малышей, что, увидев чужого, забились в угол за печью и оттуда принялись глазеть.

Вошли и соседки. Валодзе с дочерьми накрыли стол льняной скатертью, поставили миски с печеной репой, положили ложки. Принесли котел о двух ушках, над которым клубами поднимался пар, пахнувший похлебкой.

— Отведаем что бог дал. — Старуха подвела Юргиса к столу. Посадила напротив молодой женщины в платке и Степы.

— Первый кусок тебе, Мать Покоя! — Она зачерпнула немного похлебки в мисочку, покрошила туда хлеба, поставила миску на край стола, где не сидел никто, и тогда стала разливать дальше. Беря ложку, не перекрестилась. И прочие едоки тоже. Хотя и у старухи, и у Степиной жены висел на шее, на шерстяном шнурке, православный церковный крестик.

— Простым людям, как той земле, которую они пашут, приносят беду град, засуха и войны, когда знать одного края посылает своих людей рубить тех, кто живет в других местах. Простые люди молились бы мирному правителю, если бы такой был, еще усерднее, чем молятся духам очага, Отцу риги и Матери Бань. Если бы только хранил правитель мир на земле. Но все наоборот: вокруг рыщут злые духи войны, и сильные мира сего дают им досыта налакаться свежей крови. Как зимний мороз, ломающий сучья, военное чудище не устает крушить топором дома простого люда. И потому, когда немчины пришли в Герцигскую землю, крестьяне большей частью держались в стороне. Под герцигское красное знамя с белым крестом встали лишь те, кто был родичами правителей замков, подчинявшихся Висвалду. Военная повинность, наложенная владетелем, была для землепашцев слишком уж тяжкой. Когда я еще девушкой была, женщины в селении и с утра и по вечерам только одно и пели:

И еще пели — о белом тумане за рекой, что поднялся от женских слез. Так что мало кто станет тебя слушать, Юргис-попович, если ударишь ты в православные колокола и позовешь простой народ возвести на герцигский холм наследников владетеля Висвалда. — Так отозвалась Степина теща Валодзе на Юргисов замысел, выздоровев, сделаться бродячим проповедником и призывать к возврату былого величия Герциге.

Можно было только удивляться — откуда взялась у тонкопряхи из глухого селения такая сила пророчества. Не иначе, как всю свою жизнь отдала старая Валодзе поискам великой мудрости, хоть и не живала она в монастырях и не читывала ни писаний пророков и мудрецов, ни иных книг. По мыслям Юргиса, она порой судила о людских судьбах, о том, что было и чему надо бы быть, куда глубже, нежели иной поднаторевший в познании добра и зла монастырский служитель.

— Приход человека в мир удивителен, а жизнь его — еще удивительнее. Нельзя прожить век просто так. Человеку жизнь свою надо выносить, как вынашивает женщина ребенка. Жить надо с полным сердцем, чтобы нечистый не сжег его своим огнем. Нельзя говорить другим слова неправды, потому что слово может ранить опасней, чем клинок.

И о божествах было у нее что сказать.

— Боги наших отцов заботились об очаге, полях, стадах, повелевали теплыми, несущими плодородие ветрами. Боги наших отцов были добры к своим и не требовали многого, а гневались лишь на тех, кто шел с хитростью, кто применял силу. Богов чужих земель мы знаем по мечу, что приставлен к горлу, или по неживому изображению, которому заставляют молиться. Наши отчие боги живут среди нас, они в нас самих.

— Мать Ирбе, моей жены, еще и прорицательница, не только славная тонкопряха, — с почтением говорил о своей теще Степа. — Валодзе, хоть сама с ног валится, но попавшему в беду поможет, чем только сумеет. Целебную каплю она добудет и из проклюнувшегося ростка, и из цветка, сорванного в Янову ночь. Она умеет заговаривать боли в крестце и суставах, знает, что надо пить от колотья под ложечкой, что — от рожи, а что — от водянки. У нее всегда наготове заговор для беспокойных младенцев и для стариков, которых одолевают во сне кошмары. Она знает хранящие добро знаки — вытканные, связанные, вышитые. С первого взгляда запоминает увиденный узор и даже Юргисовы книжные знаки.

Когда Степа стал рисовать буквы, Валодзе основала на ткацком стане большой пояс и выткала увиденное. Только красивее, причудливее.

В тот же день, когда Юргиса переправили в селение, Степа рассказал о своих приключениях после того, как они расстались.

И еще рассказал Степа, как породнился он с Валодзе.

Говорил он неторопливо, основательно, не так, как раньше, когда перебивал сам себя.

Значит, привезли его сплавщики в селение Целми. Притащили на березовой волокуше, словно копну сена. Значит, принялись женщины парить его в бане, мыть в соленой воде, в родниковой, во всяких других водах. Значит, натирали мазями, поили отварами полыни, рябины, тридевяти трав. Подняли на ноги. Но едва только стал Степа двигаться, напала на него лихорадка. Тут уж парить и лечить его стала одна лишь Валодзе. Согревала горячим дыханием, отогревала на груди, в объятиях. И ночь, и другую, и еще… А когда он, опираясь на клюку, стал выходить во двор, когда народился молодой месяц, Валодзе испекла ржаной хлеб и созвала односельчан на свадебное угощение. Женщин и стариков, потому что мужчин в селении — по пальцам перечесть.

Правда, ко дню свадьбы Ирбе изрядно раздалась в поясе, но девичий веночек с блестками все же был ей к лицу. Протанцевали с нею посреди тока, откусили оба от свадебного пирога и ночь напролет слушали величальные песни. Длинную череду песен — и серьезных, и озорных, от которых горели щеки и даже перебравшему хмельного впору бы прятать голову в солому. Если бы не знали они, что песнями этими люди желали молодым всяческого добра, и что в соленых стишках заключались наставления, какие пригодятся в жизни. И ему, и ей, и малышам, что народятся, и старикам, хранителям добрых советов и правил. Потому что плохое для одного члена семьи, плохо и для всей семьи, и для всего живого.