Он протянул Мэри газету, она медленно развернула ее, вспоминая тот вечер, когда заметка в „Сентинеле“ впервые нанесла удар по ее уверенности.

Внутренне содрогнувшись при виде крупного заголовка „Вдова жертвы Война вынуждена просить о помощи“, она пробежала глазами колонки текста, и ее взгляд уткнулся в два портрета. С одного на нее смотрел муж — его сделали с фотографии, которая стояла на письменном столе в ее спальне. Этот снимок нравился ей больше всего. Его сделали в тот год, когда они приехали в Англию. Когда ее глаза встретились с глазами на фотографии, она почувствовала, что не сможет прочитать всего, что о нем пишут, и закрыла глаза.

— Я подумал, может, вы захотите внести пожертвование… — донеслись до нее слова Парвиса.

Она с усилием открыла глаза, и вдруг ее взгляд остановился на второй фотографии. На ней был изображен молодой худощавый человек, с немного смазанными чертами лица, на которое падала тень от широкополой шляпы. Где она могла его видеть раньше? Она в замешательстве рассматривала снимок, ее сердце гулко стучало в ушах.

— Это он — тот человек, который приходил за моим мужем! — закричала она.

Парвис вскочил. Она словно в тумане почувствовала, что забилась в угол дивана, а он с тревогой склонился над ней. Она выпрямилась и подняла газету, которая выпала у нее из рук.

— Это он! Я узнаю его из тысячи! — срываясь на визг, настаивала она.

— Миссис Бойн, вам нехорошо. Позвать кого-нибудь? Принести вам воды? — голос Парвиса долетал до нее словно издалека.

— Нет, нет, нет! — она подскочила к нему, сжимая в кулаке газету. — Говорю вам, это он! Я его знаю! Он говорил со мной в саду!

Парвис взял у нее вырезку и посмотрел на фотографию.

— Этого не может быть, миссис Бойн. Это Роберт Элвелл.

— Роберт Элвелл? — ее безумный взгляд устремился в пространство. — Значит, за ним приходил Роберт Элвелл.

— Приходил за Бойном? В тот день, когда он исчез? — понизил голос Парвис. Наклонившись, он по-отечески похлопал ее по плечу и мягко усадил на диван. — * Но тогда Элвелл был уже мертв! Разве вы не помните?

Мэри не могла оторвать глаз от фотографии и едва осознавала, о чем он говорит.

— Разве вы не помните недописанное письмо Война — то, которое вы нашли на его столе в тот день? Он писал его сразу после того, как узнал о смерти Элвелла, — бесстрастный голос Парвиса странно дрожал. — Ну, конечно, помните!

Да, она помнила: в этом и заключался весь ужас. Элвелл умер за день до исчезновения ее мужа; сейчас перед ней фотография Элвелла; кроме того, это фотография человека, который разговаривал с ней в саду. Она подняла голову и медленно обвела взглядом библиотеку. Библиотека могла бы подтвердить, что на фотографии изображен мужчина, который приходил в тот день и оторвал Бойна от начатого письма. В ее затуманенном мозгу гулко стучали полузабытые слова — слова, произнесенные Алидой Стэйр на лужайке в Пэнгборне в то время, когда Войны еще даже не видели дом в Линге и не думали, что смогут когда-либо там поселиться.

— Это тот самый человек, с которым я разговаривала, — повторила она.

Она снова подняла глаза на Парвиса. Он пытался скрыть свое беспокойство под видом, как ему, вероятно, представлялось, снисходительного сострадания; но при этом губы его посинели. „Он считает меня сумасшедшей, но я не сошла с ума“, — подумала она, и вдруг ее осенило, как можно обосновать свое странное заявление.

Она сидела тихо, пытаясь унять дрожь в голосе; потом, глядя прямо в глаза Парвису, произнесла:

— Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос. Когда Роберт Элвелл пытался застрелиться?

— Когда… когда? — заикаясь, пробормотал Парвис.

— Да. Попытайтесь, пожалуйста, вспомнить.

Она видела, что он боится ее.

— У меня есть причина, — настаивала она.

— Да, да. Только я не помню. Наверное, месяца два назад.

— Мне нужна точная дата, — повторила она.

Парвис взял в руки газету.

— Можно посмотреть здесь. Вот. В прошлом октябре…

— Двадцатого, верно? — перебила она.

— Да, двадцатого, — подтвердил он, пристально глядя на нее. — Значит, вы все-таки знали?

— Теперь знаю, — она смотрела мимо него. — Двадцатого числа в воскресенье — в тот день он пришел в первый раз.

— Пришел сюда? — прошептал Парвис.

— Да.

— Значит, вы видели его дважды?

— Да, дважды, — едва слышно выдохнула она. — В первый раз он пришел двадцатого октября. Я запомнила этот день, потому что тогда мы впервые поднялись на Мелдон-Стип.

Ей стало смешно при мысли, что, если бы не их восхождение, она бы не запомнила эту дату.

Парвис изучающе смотрел на нее, словно пытаясь перехватить ее взгляд.

— Мы увидели его с крыши, — продолжала она. — Он шел по липовой аллее по направлению к дому. Одет он был так же, как на этой фотографии. Муж первым увидел его. Он испугался и побежал вниз; но там никого не оказалось. Он исчез.

— Элвелл исчез? — испуганно переспросил Парвис.

— Да. — Их взволнованные голоса словно прощупывали друг друга. — Я не могла понять, в чем дело. Теперь понимаю. Он пытался прийти тогда; но тогда он еще не был до конца мертв, поэтому не мог до нас добраться. Ему пришлось ждать смерти два месяца; и тогда он вернулся — и Нед ушел вместе с ним.

Она кивнула Парвису с торжествующим видом ребенка, которому удалось решить трудную задачу. Но вдруг в отчаянии вскинула руки, прижимая их к вискам.

— О, Господи! Я же сама отправила его к Неду — показала ему дорогу! Я сама послала его в эту комнату! — закричала она.

Она почувствовала, как на нее надвинулись стены книг, словно падающие внутрь руины; издалека, сквозь руины, до нее доносился крик Парвиса, который пытался к ней пробиться. Но она не чувствовала его прикосновений, не понимала его слов. Среди шума и хаоса она воспринимала лишь один отчетливый звук — голос Алиды Стэйр, говоривший на лужайке в Пэнгборне:

— Вы поймете только потом. По прошествии долгого, долгого времени.

РИЧАРД МИДЛТОН. НА БРАЙТОН-РОУД

Солнце медленно карабкалось по белым холмам, совершая мистический ритуал рассвета, и наконец осветило ослепительный заснеженный мир. Ночью стоял сильный мороз, и перепрыгивающие с места на место птицы не оставляли следов на серебристых дорожках. Видневшиеся вдалеке изгороди нарушали монотонную белизну, которая опустилась на многоцветную землю. Небо переливалось от оранжевого до темно-синего, от темно-синего до голубого, настолько светлого, что казалось, будто над головой вместо безграничного пространства натянута тонкая прозрачная пленка. По полям гулял холодный, молчаливый ветер, сдувая снежную пыль с деревьев, но едва касаясь островерхих изгородей. Как только солнце добралось до линии горизонта, оно быстрее покатилось вверх, а поднявшись в небо, протянуло горячие лучи к земле, которые смешались с пронизывающим ветром.

По-видимому, именно это странное чередование тепла и холода и потревожило сон бродяги, который сначала никак не мог выбраться из-под снежного покрывала — как человек, запутавшийся в простынях — а потом сел с широко раскрытыми, недоуменными глазами.

— Господи! Мне показалось, будто я в постели, — сказал он себе, оглядывая пустынный пейзаж.

Он потянулся и осторожно встал, стряхивая с себя снег. В эту минуту на него налетел ледяной ветер, и он понял, что спал в теплой постели.

„Ну ладно, чувствую я себя хорошо, — думал он. — Наверное, мне повезло, что я вообще проснулся. Или не повезло — просыпаться-то особенно незачем“.

Он поднял голову и увидел холмы, сверкающие на голубом фоне, словно Альпы на открытке.

„Судя по всему, мне предстоит пройти еще километров шестьдесят или около того, — мрачно рассуждал он. — Бог знает, чем я занимался вчера. Шел, пока не свалился от усталости, и теперь я в двадцати километрах от Брайтона. Черт побери этот снег, черт побери Брайтон, черт побери все на свете!“

Солнце карабкалось все выше и выше, и он, повернувшись спиной к холмам, зашагал по дороге.