Подо мной, на широкой заболоченной луговине, спит наш лагерь.

Озаряя темноту, трепещет огонек единственного костра, а возле него вырисовываются три темные фигуры — полуночники заняты оживленной беседой.

Роман в четырех частях

Часть первая

Любезная моя приятельница!

Как много хотелось бы мне сказать высокочтимой наперснице моей! Надеюсь, и Вы верите в возможность искренней дружбы между мужчиной и женщиной!

При моем замкнутом характере я чрезвычайно ценю такую чистую дружбу.

На военной службе, где так неуютно, я претерпел немало мытарств и только теперь обрел теплое и покойное пристанище.

Вы даже не представляете себе, дорогая, сколь важно для солдата сознавать, что хоть на время пришел конец его скитаниям и он может наконец отдохнуть от блошек и тому подобных неприятностей кочевой жизни.

За эти несколько месяцев, уважаемая приятельница, я поправил свое здоровье. Прибавил семь кило — взвешивался я без одежды, обвязавши бедра простыней. Заказал себе новую пару и по Вашему глубокочтимому совету бреюсь через день.

Особенно же я доволен, что на вечере тамбуристов познакомился с Вами.

Дружба — опора всей нашей жизни, а в особенности — дружба между мужчиной и женщиной, если оба достаточно опытны и разумны.

Моя молодость давно отцвела, голову мою начинают покрывать седины, вследствие чего я и гляжу на мир трезвым взором.

И вполне могу понять столь дорогие для меня строки Ваших писем!

Не могу не заметить попутно, что письма эти открывают передо мной всю глубину и все богатство души моей приятельницы.

Вы призываете меня к откровенности и спрашиваете, можете ли полностью мне доверять.

Безусловно, дорогая моя приятельница, иначе какая же это дружба?

Но должен упомянуть об одной незначительной детали. Недавно я видел Вас с непокрытой головой, а с плеч Ваших ниспадала великолепная старинная шаль а-ля персидский ковер.

На меня это произвело весьма приятное впечатление.

Но вечером я встретил Вас на корсо, и лицо Ваше было скрыто под вуалью.

И должен признаться, вышеозначенное обстоятельство произвело на меня пренеприятное впечатление.

Под вуалью прячет лицо Восток, и там это столь же обычно, как для нас — есть хлебушек. К сожалению, в наших краях за оной нежнейшей завесой обыкновенно таится лишь злонамеренная хитрость, для коей это ширма, скрывающая безнравственность. И как это ни странно, хотя отнюдь не исключена возможность, что и у нас под вуалью может оказаться женщина абсолютно добродетельная и достойная всяческого уважения, я не могу отделаться от предубеждения к сей завесе, ибо чаще всего за ней мелькнет кокотка, торгующая своей любовью…

Как это грустно, как безнравственно!

Умоляю Вас, не носите больше вуаль, ведь единственная моя радость — вести с Вами приятные, спокойные и мудрые беседы.

Всяческие болтуны уверяют, будто дружба между мужчиной и женщиной невозможна!

И что же?

Наши письма полностью опровергают это бессмысленное утверждение.

По себе сужу о Вас! Сии золотые зерна мудрости как нельзя лучше заставят умолкнуть все нескромные языки.

Вот и сейчас я занимаю Ваше внимание пустяками и с робостию думаю: а не выходит ли из-под пера моего нечто совершенно глупое, не утомляю ли я Вас, дорогая моя приятельница?

Возможно, когда‑нибудь Вы придете к выводу, что письма мои надлежит отправить в пещь огненную, ту самую, где поджариваются упомянутые Вами молодые люди.

В последнем своем письме Вы поведали мне, как уже дважды были обмануты в лучших своих надеждах, и, право, с редкою в наш век искренностью признались, что с тех пор не питаете доверия к эгоистичным, ищущим лишь чувственных наслаждений мужчинам.

Как я вознегодовал!

Стыжусь, что так поступили представители одного со мной пола, и, от глубины души осуждая их поступки, не могу их простить прежде всего по той причине, что они попрали основы приличия, не сумели хранить чистоту в отношении с женщиной, а главное — не брали пример с богоугодных образцов.

Они не имели нравственной опоры, будучи заражены модной в наше время погоней за наслаждениями.

Первый из упомянутых Вами мужчин был, очевидно, вконец испорчен, ежели, едва представившись и будучи молодым человеком, дерзко покушался на Вашу честь.

Второй же, покинувший Вас по той причине, что Вы были стеснены в средствах, наверняка теперь раскаивается, ибо утратил доверие столь прекрасной и чистой души. Не сомневаюсь, что все его стенания напрасны: Вы будете глухи к его мольбам.

Доверие Ваше меня чрезвычайно обрадовало — поскольку я не такой, как другие, как те, про кого Вы однажды столь удачно выразились: всех бы, мол, их сунуть в один мешок, привязать мельничный жернов да и ввергнуть в пучину морскую.

Вы пишете, что Вас наполняет счастьем и благостным покоем моя твердая вера в единственно достойные отношения между мужчиной и женщиной, а именно в отношения дружеские.

О, да, дорогая моя приятельница, мне пятьдесят лет, я принадлежу к римско‑католической церкви, не испорчен прогрессизмом и твердо убежден, что истинное благо есть исключительно благо духовное, все же телесное достойно осуждения.

Из чего следует, что в моем представлении Вы — невинная страдалица.

Клянусь Вам самым для меня дорогим, я не оскверню нашу близость недостойными помыслами.

Ведь тогда конец всей нашей дружбе.

Сейчас стоят чудесные весенние дни, и после утомительной работы в мастерской, когда наш «старик» (полковник на пенсии) уходит домой, я с наслаждением отправляюсь за город, в раздолье нив… и предаюсь мечтаниям.

Я уже знаю: моя дорогая приятельница тоже любит помечтать.

И в этом у нас родство душ!

Мне, как и Вам, пришлась бы по вкусу маленькая комнатка, предпочтительно в охотничьем домике, где царило бы тихое счастье вдалеке от скучного общества.

Такого маленького королевства, прелестного гнездышка с меня бы вполне хватило — ведь я не гонюсь за мирской славой.

После трудового дня, посвященного честному и добросовестному выполнению своего долга, я обрел бы в этом лесном домике покой для утомленных глаз и всей нервной системы, а также удовольствие, состоящее в чтении поучительных книг.

Не читайте, дорогая моя приятельница, романов, они лишь смущают воображение и способны пробудить в Вашей душе недостойные помыслы.

За охотничьим домиком, украшенным над дверью оленьими рогами, я разбил бы сад, цветы которого радовали бы глаз, и огород, весьма полезный в нынешние тяжкие времена. Я ухаживал бы за ними, обращаясь за советом к наиновейшим сочинениям и практическим руководствам.

Необходимый инвентарь я изготовил бы сам. Также я бы занялся разведением домашней птицы: курочек, цыпляток, цесарок (сии пернатые родом из далекой Индии) и голубей, коих более всего люблю зажаренными на противне.

Голубятник бы из меня получился страстный.

Вы смеетесь, не так ли?

Что ж, пожалуй, Вы и правы: о жареных голубях на третьем году войны не приходится и мечтать…

В конце своего письма Вы спрашиваете меня, милая барышня, можете ли Вы полагаться на мои дружеские чувства к Вам.

Вне всяких сомнений!

Я люблю общительные натуры, более же всего — души чистые и искренние.

Не спешите выходить замуж — не в этом счастье. А ежели родители будут Вас настойчиво сватать, посоветуйтесь со мной.

Помнится, Вы говорили, что обожаете музыку.

Беру на себя смелость послать Вам граммофон для услаждения слуха Вашего и к нему — двадцать двухсторонних пластинок.

Механизм новехонький и в полной исправности.

С нетерпением жду Вашего милостивого ответа.

Почтительнейше целую ручку своей приятельницы,

преданный Вам

Францль.

Постскриптум: Прилагаю к сему фотографию. Это всего лишь формат открытки, и притом исполнение неудачное. Я даже сам себя не узнал, должно быть, оттого, что здесь я в военном. Вы изволили поздравить меня с присвоением ефрейторского звания. Благодарю. Ежели война продлится еще двадцать лет, как писали в одной газете, — я дослужусь до генеральского чина. Вам смешно, не так ли?