— Кузнецу Шейноге?
— Ну, да, ну, да… он‑то и выспрашивал! Приходил три раза, только не заставал меня дома. Я был в Бенешове, в ссудной кассе, да носил на базар подсвинков, а в другой раз опять же водил козу на случку.
— Так почему в таком случае вы не продали ему сапоги?
— Эх, если бы не жена, горе мое! Уперлась — Шейноге ни за что! Лучше, мол, она потерпит убыток. Горе мне с ней!
Время близится к одиннадцати.
Солнце печет.
Я смотрю из окна первого этажа дома приходского священника, где расположена наша канцелярия, на разросшийся огород.
Пожалуй, никто и нигде не умеет сделать огород таким очаровательным и нежно-чистым, как в Тироле.
Зеленые заросли тщательно ухоженных кустов роз среди грядок капусты, моркови и укропа создают ощущение цветной сказки.
В углу садика стоят ульи его преподобия хозяина.
Садик весь роится жужжащими пчелами и зелеными мухами.
У колодца пляшут две синих с металлическим отливом стрекозы.
В каменном бассейне с хрустальной водой мечется пойманная его преподобием форель.
Шумит горный поток.
Из храма доносятся звуки органа.
Завтра праздник святой Анны.
Господин учитель репетирует с певцами торжественную мессу.
На дороге, ведущей к садику, солдаты выстраиваются на поверку.
Часы на храме пробили одиннадцать.
Ротмистр переходит от одного солдата к другому. Они отдают ему честь, докладывают.
В конце строя стоят проштрафившиеся. Последний среди них Пейшак.
Вот уже остался только он один. Стоит спокойно, улыбается, хочет снять шапку.
— Пейшак, станьте по стойке смирно и отдайте честь!
Пейшак стоит и молчит.
Освещенное солнцем конопатое лицо выражает физическое напряжение и страх. На губах, в усах, на лбу, на висках, на поросших волосами ушах фиолетовые пятна от чернильного карандаша. Капли пота дрожат на лбу. Руки, опущенные по швам, трясутся, он едва держится на ногах.
— Ну, что с вами?
— Дак ить… же… их благородие знают…
— Пока что я ничего не знаю, вы сами должны обо всем рассказать, доложить, о чем следует.
— Так ить ежели я должен был чистить картошку!..
— Хватит! Погонщик Индржих Пейшак в наказание будет теперь по два раза в день предъявлять чистых лошадей, а затем час ежедневно капрал Ванчура будет его обучать, как надлежит вести себя в армии, не снимать шапку, отдавать честь и тому подобное.
— Поверка окончена, разойдись! — командует вахмистр.
Пейшак снимает шапку и уходит расстроенный вконец.
После обеда я вижу из окна двух человек на лугу за трактиром.
Капрал Ванчура, выполняя приказ командира, стоит там с дедом Пейшаком.
Однако, вместо того чтобы изучать воинскую дисциплину, оба глядят на меловые гребни гор, вздымающиеся над Энбахом, Шварцем, Галлем, показывают руками на вершины и о чем‑то беседуют.
Спустя некоторое время я вижу, как дед Пейшак, вплотную приблизившись к капралу, осторожно оглядываясь по сторонам, что‑то разъясняет, показывает на ноги, размахивает руками.
Вот он перебрасывает сапоги через плечо на влашимской ярмарке, вот он скорчился, показывая, как сидел на скамеечке, ноги в лохани, когда пришел тот збраславицкий стражник.
Кончилась вечерняя поверка. Роздана почта.
Солдаты с девушками прохаживаются по дороге.
Темные тучи заволакивают горы.
Господин учитель играет на фисгармонии.
Тишина и покой…
В конюшне, стоя одна возле другой, дремлют лошади.
Некоторые опустили головы в кормушку и подогнули ноги, другие лежат неподвижно, уставившись в одну точку…
Под потолком горит засиженная мухами электрическая лампочка.
Рядом с ворохом сена на ящике из-под маргарина сидит дед Пейшак, слюнит чернильный карандаш и пишет письмо домой:
«Дорогая любимая жена и Винцичек шлю привет и целую я пока жив и здоров хлеба хватает только черствый у меня нет зубов и два шатаются так что я его мочу дорогая любимая жена я все еще в этих страшенных горах где был Гавличек Боромейский я туда не лазаю я все еще при конюшне у меня новые лошади одна лягается все время вас вспоминаю вы живы и здоровы дорогая жена сапоги те Шейноге отдай пусть делает что хочет коль опять пишет послал мне почтовую карточку потому они стоптанные и большой палец у меня согнутый я в них ходить не могу ежели он даст мало не продавай они будут Винцеку он негодник как эти босняцкие парни и язык у него тоже как помело пишешь дорогая жена что заплесневели пусть их Винцек намажет а збраславицкий пусть выложит четыре золотых иначе бы я прогадал одним словом стоили десять рейнских пусть Шейнога пришьет ушки а то он их не натянет ежели прибьет подковки он в них походит еще коли Винцек будет реветь так и за пять рейнских не продавай а будет вести хорошо и не будет сильно врать тебе дорогая любимая жена я бы отдал ему сапоги на память если даст бог с войны живой и здоровый ворочусь чтобы у него на память были ежели думаешь что это мало так не продавай просто не знаю дорогая жена коль уж такой крест людям эта война лучше бы мне быть уже дома чтоб меня больше ничего не мучило чем здесь в пропасти между жизнью и смертью если уж императоры не могут разобраться я не знаю как с этими сапогами дорогая жена еще привет свояку из Писечной сын его в Младой ли Блеслави пусть его господь бог убережет наказание ноги у меня плохие и поясница болит господа у нас хорошие всем вам привет и целую и да хранит вас матерь божья ваш отец Адрес тот же.
У костра
Синеватые языки пламени лижут волокнистые поленья, которые горят с тихим потрескиванием.
Искры высоко взлетают, густой желтоватый дым поднимается клубами и щиплет глаза.
Подобно людям средневековья, варварам, наемным солдатам любых времен и народов, подобно всем примитивным натурам, мы отсаживались подальше от огня, жмурили слезящиеся глаза, корчили гримасы, вытягивая уголки губ, кривили и морщили носы.
У всех костров, сколько ни было их в Сербии, вы могли увидеть древнюю и наиболее характерную позу человека, который греется, сидя на корточках, на бревне, на камне, с протянутыми к огню руками.
Точно так же сидят у костра монгольские и прочие азиатские кочевники, североамериканские эскимосы, бушмены в жаркой Африке или пастухи в Уругвае.
И, кажется, от этих протянутых над огнем рук берет свое начало благословляющий жест священнослужителя.
Не были исключением и арнауты, которые подходили к нашему костру и вытягивали руки, присаживаясь на корточки, ибо огонь служит всем людям, он не признает вражды, это — вещь общественная, беспристрастная.
Арнаутские разбойники подсаживались к нашим кострам, не представляясь, без европейских поклонов, не объясняя цели своего визита, которая обнаруживалась лишь к утру, когда мы замечали пропажу сбруи, веревок, мешков или шкуры убитого животного.
Так же вели себя у костра и сербские пленные — погонщики вьючного скота, и молодые хорватские парни из Загреба, Босанского Брода, Сискра и Петринии, те, что пели, словно перекликались, — печально, протяжно.
У костра не было различия между солдатами из Чехии, Моравии и румынами из Трансильвании в овчинных кожухах колоколом, между немцами из Румбурка или Варнсдорфа.
Этот разноплеменный сброд сходился у вечернего огня и, несмотря на смешение языков, нравов, обычаев, уровней цивилизованности и рас, сохранял трогательное единство и согласие, если дело касалось простых радостей, получаемых от сидения у источника тепла, от еды, питья или здорового сна.
Протянутые к огню словно во взаимном благословении руки были символом мира и покоя.
Однако, чтобы испытать при этом истинное удовольствие, необходим полный желудок, набитый говядиной с кашей, залитый кофе или ракией, и почти столь же необходим табак, превращающий сидение у костра в одно из райских наслаждений.