— А у нас под рождество непременно должен быть жареный карп, хоть бы тут конец света… Моя матушка знатно их умела готовить…

Пытавшийся уснуть лейтенант нетерпеливо заерзал и высунул из-под попоны голову.

— Пора бы вам кончать болтовню, черти полосатые!

Он повернулся на другой бок, лег и снова укрылся с головой.

У костра с минуту помолчали.

Вахмистр поскреб икры, подбросил сучьев в огонь и приглушенным голосом продолжал:

— … Она его жарила с сахаром, с калеными орехами, со сливами и миндалем, а в масляную подливу пряника накрошит. Коли подливка пожиже — больше туда натолчет пряника, ну а коли погуще — молочком разбавит… Я потом точно так же сам в Вене делал. Матушка моя, вечная ей память, бывало, и пивка в подливу добавит…

— Когда я был в Кастельнуово, мы там жарили рыбу прямо на вертеле.

— Это я тоже видал. Только к рыбе непременно нужен кнедлик, чтобы косточкам было куда воткнуться. А настоящих кнедликов нигде не умеют делать, кроме как в Чехии. Даже на Мораве они уже не те! Главное дело, как следует, дожелта зажарить булку. В тесте обязательно должны быть яички, молоко, а чуть зачнет оно пузыриться — кончай месить, кроши в него булку, лепи кнедлик и бросай в воду. На вид он должен быть что пышка. Не помешает маленько дрожжей, петрушки… Когда я служил в Вене, чехи ходили к нам на кнедлики. Да, миновали те времена! Там вообще кухня была наша, чешская…

Капрал Рыдло обвел взглядом лагерь.

Кое-где еще догорали костры. Черные силуэты лошадей были неподвижны. По временам из-за ночных туч выглядывал полумесяц и точно прожектор голубым лучом скользил по лесистым горным хребтам.

Капрал натянул на отмороженные уши шапку и склонился к вахмистру:

— А ты когда‑нибудь ел тирольские кнедлики?

— Эка невидаль! — презрительно отмахнулся тот. — Вроде наших кнедликов на шпике. Да разве ж сравнишь их с чешскими картофельными, если подбавить в тесто еще манки, чтобы хрустели, — эх-ма!.. Запенишь их яичком, да польешь пощедрее маслицем, да посыплешь сухариками… Пожалуй, копченого мясца к ним тоже не худо, но только не вовнутрь, иначе не будет у тебя ни кнедлика, ни мяса. Я всегда говорю жене: отрежь в кладовке порядочный кусманчик да положи чин чином сверху, на кнедлики, да гляди, чтобы мясо было с проростью и самую малость прокопченное, дымком чтоб припахивало. Под мясо на миску положи салату из помидорчиков, как подают в Хорватии…

Лейтенант сбросил попону и стремительно сел.

— Перестанете вы наконец, чертовы балаболы? Расквакались! Разве тут заснешь — бу-бу-бу… да бу-бу-бу…

Оба провинившихся молчат.

Вахмистр, словно в глубокой задумчивости, потирает буйно заросший подбородок.

Посмотрев на ручные часы, командир колонны, молодой лейтенант, повернулся спиной к огню, поудобней подложил под голову заменявшее подушку тряпье и затих.

Долго ничто не нарушало покоя.

Я тоже засыпал.

Натянув до носа попону, я видел костер, над ним две тени, вахмистра и капрала, а вокруг ночную мглу — и на горизонте темные черногорские вершины.

Последние угольки в нашем костре чуть тлели.

Сон не приходил. Края попоны намокли, влажная материя не грела. В голове вертелись какие‑то странные мысли.

Груда раскаленного пепла обдавала иногда приятной теплой волной.

Вдруг слышу тихий-тихий шепот:

— … это самое… надо только поливать… собственным соком… а в зоб… в зоб ему напихать жареных каштанов… индюку‑то… и это… это… скажу я, Рыдло… чистая амброзия…

Лейтенант вскочил. Я тоже быстро поднялся.

Оба разговаривавших мигом оказались на ногах.

Вытянулись по стойке смирно.

С минуту мы все четверо так и стояли, безмолвно глядя друг на друга.

Из уст командира вырвалось громкое проклятие и далеко разнеслось по окрестным горам:

— Черт-бы-вас-по-брал!

Холод пронизывал меня до костей, кончик носа замерз, я надвинул фуражку поглубже и плотнее закутался в попону. В просвет между козырьком фуражки и краем попоны я видел троих мужчин, застывших, подобно каменным изваяниям.

— Rrr-uht! — разорвала тишину команда.

Унтер-офицеры, как предписано уставом, босыми ногами сделали полшага в сторону.

Капрал опустил на землю сапог, из груди вахмистра вырвался вздох облегчения.

— Сесть!

Лейтенант и сам сел на вьючное седло и, сдвинув фуражку набок, словно совершая торжественный обряд, вынул из портсигара папиросу. Размял ее в ладонях, продул мундштук и сунул в рот.

Капрал Рыдло с преувеличенной услужливостью выхватил из костра ветку, конец которой еще ярко тлел, и, стряхнув пепел, поднес командиру прикурить.

— Благодарю.

Вахмистр пошевелил огонь, принялся усердно подкладывать новые поленья.

Потом встал на колени и дул, пока костер не разгорелся ясным, веселым пламенем.

— Вот уж, господин лейтенант, скажу я вам, — никудышная работа, — осмелился нарушить молчание капрал и показал прожженную подошву своего гусарского сапога. — Я и сам малость разумею в сапожном ремесле, но чтобы так скверно шили обувку.

— Придется вам гарцевать босиком.

— Осмелюсь доложить, у меня имеется еще одна пара — штиблеты.

— А скажите, Рыдло, вот вы с вахмистром все чесали языки насчет еды… Отчего же вы тогда не женитесь? — начал лейтенант.

Рыдло с вахмистром подсели ближе к огню и громко рассмеялись.

— Осмелюсь доложить, как вспомню, что год назад я и верно чуть было не женился… аж похолодею… — Жена — она ведь не только чтобы варить, а и вообще — для всякой коммерции…

— Не понимаю.

— Осмелюсь доложить, дело было так. Стояли мы гарнизоном в Венгрии, в Надь-Кереше. Иду я раз с товарищем, с Едличкой из семьдесят второго, на стрельбище. Гляжу — за забором, где был сад для господ, стоит красивая девчонка, ну, вылитый ангелочек, крылышек только не хватает. Стоит, значит, за забором, роза в зубах — и глядит. Мы с Едличкой так и замерли, точно кто нас к месту пригвоздил, и тоже глядим. Она таращит на нас глазища и смеется. И мы смеемся. Потом сообразили, что можно бы и поздороваться. Оба взяли под козырек. Едличка маленько кумекал по-немецки. «Guten morgen, говорит, Fräulein!» [137] Она ни гугу. Знай смеется, бесенок, да розу покусывает. Набрался я храбрости, подхожу. Поклонился чин чином, по-мадьярски я не больно мастак. «Барышня, говорю, будьте так добры, подарите мне розочку!» Вблизи она показалась мне еще краше — ну прямо конфетка. И отвечает она мне по-мадьярски: «Вам с удовольствием подарю, а тому, говорит, проходимцу, — и на Едличку показывает, — ничегошеньки не дам».

Услыхал он это, обозлился, отдал ей лихо честь и прочь пошел.

Капрал порылся в карманах. Нашел трубку. Сунул мундштук в рот и, не зажигая, стал потягивать.

— Что же дальше‑то было с девицей? — одновременно спросили лейтенант и вахмистр.

— Дальше? Провели мы приятно время. Симпатичный был объект. Папаша поставлял армии кожу…

— Так из этого ничего и не получилось?

— Получиться‑то получилось. Ходил я к этим Фаргачам на кухню. Там у них всем заправляла Маргит, молодая цыганка, по-мадьярски, бывало, сыплет, что горохом…

— Вы, оказывается, и по-мадьярски умеете? Смотрите‑ка, целый год мы в одной части, а ничего о вас не знаем!

— Малость кумекаю. Я и по-аглицки могу. Служил я на одном аглицком шифе, потерпели мы крушение, а капитан все орал на нас: «Ах вы, шантрапа окаянная!»

Я поднялся.

Все равно сегодня голод не даст уснуть.

Спотыкаясь о тела спящих, которые скорчились у погасших костров, я поднялся на невысокий холм.

Время близится к полуночи.

Воздух чист, недвижим.

Узкая долина, где мы разбили бивак, змееобразно вьется меж высоких, крутых гор, черных, как бархат; на них кое-где видны фиолетовые лесные расселины, а дальше — темная первозданная глушь с серыми проплешинами голых скал и коричневатыми вершинами, достающими до низко нависших рваных туч.