— По ее ли? — слабо возразил Игумнов.
— Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе!
— Ладно, разберусь…
Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего не возразишь, надо: Степан Сергеич от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел по цеху. На сборке технолога нет, на монтажном участке тоже, значит, в регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза блестят из-под шали, как у цыганки, слушает «страницы воспоминаний», «неопубликованные главы ненаписанной биографии», «былое без дум» — Петров неистощим на названия.
— Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком.
Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели.
— Я сама знаю, что мне делать!
Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом «дело»: «Мне нет дела до этого», «Не мое дело», «Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне».
— Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки.
— Не ваше дело учить меня!
— Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда.
Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку.
— Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора… посмотрите фамилию в чертежах, — сказал Игумнов.
Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника.
— Ну, знаете… — взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину.
— Придумают на пару какую-нибудь пакость, — определил Сорин.
Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел:
— Ну, это уже мерзость!
Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера.
— Что я говорил? — обрадовался Сорин. — Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся… К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне.
Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете.
— Буду прям: три литра спирта — и Сарычева вылетает из уютного гнездышка.
— Так уж и вылетит… Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь… Споить ее хочешь?
— Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех — это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься?
— Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом.
— Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки.
Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное.
— Сегодня начинаю… — шепотом предупредил Петров.
В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями… Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе — ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева — в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров.
— Разрешение на выход — ну, быстро!
Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку:
— Отдай! Скажи, что задумал?
Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева.
— Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать.
Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил:
— Нинель Владимировна, не надо… Я не дам вам вкладыша…
На миг в ней пробудилась прежняя Сарычева:
— Я сама знаю, что мне делать!
Он дал ей синенький квадратик картона — время цехового перерыва кончилось, по пропускам уже никого не выпустят.
Поздно ночью у Виталия зазвонил телефон.
— Я извиняюсь… этот ночной звонок разбудил, вероятно, вас, я понимаю всю неуместность… — с усилием выговаривал мужской голос. — Я с трудом достал ваш телефон… жена моя Нина Владимировна работает у вас, сегодня она не пришла домой, я понимаю, конец месяца, горит план, — голос пытался иронизировать, — но она же почти никогда не занималась штурмовщиной… то есть я хотел сказать…
— Она ушла ночевать к нашей комплектовщице… — Никогда ложь не давалась так трудно. — Это моя вина. Мне надо было отпустить ее пораньше… метро уже не работало, такси не нашлось.
— Я понимаю вас. — Мужчине тяжело давалась выдержка. — Понимаю вас.
Так вы говорите…
— У комплектовщицы, она живет где-то рядом с НИИ, ее адрес у меня на работе.
— Понимаю. Еще раз извините…
Виталий долго еще держал трубку, вспоминал и не хотел вспоминать телефон Петрова, сил не было запустить руку в карман висящего рядом пиджака, достать записную книжку.
Утром он встал у своего кабинета, пропускал идущих мимо, отвечал на «добрый день». Без минуты восемь показались Петров и Сарычева. Виталий втолкнул Нинель в кабинет, подвел к телефону.
— Ночью звонил муж. Я сказал, что вы ночевали у комплектовщицы.
Позвоните ему сейчас же!
Она выслушала с удивлением. Вздохнула, приложила ладонь к плечу Виталия.
— Спасибо. А это… — она указала на телефон, — это потом. — И, засмеявшись, пошла — необыкновенной походкой. Глядя на нее издали, можно было с уверенностью сказать, что она улыбается. Шла, слегка покачиваясь, будто спрыгнула с шаткого помоста…
А Петров собрал в регулировке толпу слушателей. Помогая себе мимикой и жестами, он красочно повествовал:
— Дорогая, говорю я ей, поедем ко мне, проведем ночь, как в столице Греции…
Кое-кто отходил, виновато улыбаясь. Молодежь нервно похохатывала. Фомин бегал по цеху и сообщал подробности.
Игумнов боялся выходить из кабинета. Дважды звонил Сорин, кричал:
«Виталий Андреевич, уймите Петрова!» Игумнов не двинулся с места…
Сарычева же ничего не замечала. Она спешила, она работала, она сказала уже Якову Ивановичу, что после обеда ее не будет, она впервые за три года составила карту сборки, откорректировала другие.
Потом ей сказали, о чем витийствует в регулировке Петров. Она не поверила, робко подошла к регулировке и попятилась, делая какие-то странные движения руками, будто отгоняя от себя кого-то, побежала, натыкаясь на людей, к выходу… Больше ее не видели. Говорили, что муж увез ее в санаторий после сильнейшего нервного расстройства.
Степан Сергеич до вечера копался в промежуточном складе. Составил список ламп на новые радиометры, потом пошел к Сорину согласовывать. Подсел к нему и сразу догадался, что в остекленной комнате что-то произошло.
Потом стал соображать. Фомин, видимо, учудил очередную пакость, а Петров поддержал его. С этим Фоминым, его зовут почему-то Дундашем, вечно истории.
Степан Сергеич терялся в догадках. Никто не захотел ему объяснять, что произошло, пока уважающие его монтажницы не рассказали ему все вплоть до составленной карты сборки.