Нила возмущали монахи, занятые стяжательством, ибо по их вине чистая монашеская жизнь стала мерзостной. В городах и весях прохода не стало от этих лжемонахов. Домовладельцы смущаются и негодуют, видя, с каким бесстыдством эти прошаки толкутся у их дверей. Вот тогда-то Нил и обратился к великому князю с требованием, чтобы у монастырей не было сёл, а жили бы монахи по пустыням и кормились бы своим рукоделием.

Умер Нил давно, в 1508 году, а когда умирал, то велел своим друзьям бросить его труп в ров и похоронить со всяким бесчестием, ибо он на протяжении жизни изо всех сил старался избежать любой чести и славы. Того же самого он желал и по смерти своей.

С кончиной Нила нестяжательство не кануло в Лету, его подхватили Вассиан Патрикеев, Максим Грек, заволжские старцы. Ныне дело его продолжает живущий в Ниловой пустыне старец Артемий.

Когда Матюша Башкин заглянул в келью, указанную ему встретившимся странником, он увидел старца, стоящего перед иконой в глубокой задумчивости. Вот он закончил мысленную молитву и глянул на Матвея каким-то особым просветлённым взором. Артемий был среднего роста, длинные пальцы его, обвитые жилками, выдавали недюжинную силу. Говорил старец медленно и во время речи доброжелательно всматривался в собеседника. Во всём — в движениях, в плавной речи, во взгляде живых глаз — чувствовалось какое-то спокойствие, уверенность в себе. Матюша сразу же расположился к Артемию, понял, что он может без опаски доверить ему самые сокровенные свои мысли.

— Что тебе надобно, отрок?

Матюша приветливо улыбнулся старцу.

— Меня зовут Матвеем Башкиным. Служу я при дворе царя Ивана Васильевича. А сюда пришёл в поисках истины. Читаю я Евангелие и Апостол, и часто сомнения одолевают меня: написано одно, а понимать можно по-разному.

— А ты обратись к духовнику, он наставит тебя на путь истины.

— Говорил я о том своему духовнику, а он мне толком ничего не объяснил.

— В Москве немало духовных лиц, знающих Священное писание. Обратился бы ты, отрок, в Чудов монастырь или в Благовещенский собор.

— Довелось мне слышать проповедь Феодосия, и та проповедь поразила мой ум. Хотелось бы мне обо всём этом потолковать с ним, но он бежал из Москвы, а перед тем сказал мне, чтобы я побеседовал с тобой, старец.

Артемий насторожился. Феодосий Косой недавно побывал в его келье и говорил, что в Москве ему невозможно было оставаться — попы преследовали его, слишком велико их влияние на народ. Кто этот человек? Уж не послух ли митрополита? Старец пристально всмотрелся в лицо Матюши и тотчас же устыдился своего опасения. Он понял, что душа гостя исполнена неясного волнения, беспокойства, жаждой добра. Но мягок он, словно воск, и в том опасность для него.

— Хотел бы предостеречь тебя, отрок, от беды, которой ты подвергаешь себя. Между духовными людьми давно ведутся споры то об одном, то о другом. И в тех спорах для нас особой опасности нет, ибо каждый из нас говорит только то, что можно сказывать. Ты же — мирянин. Пристало ли тебе судить о делах церковных? Ведь нетрудно по неведению впасть в ошибку, и тогда попы обвинят тебя в еретичестве.

— Не вижу вины своей, святой отец. Разве зазорно человеку искать истину? — Матюша смотрел улыбчиво, ясно, по-доброму.

Артемий прикрыл глаза, мысленно перекрестился.

«Спаси, Господи, раба твоего Матвея, подобно юродивому, не ведающего, что творит. Пронеси мимо него чашу гнева своего!»

— Слышал я, будто проповедь Феодосия не нова, то же самое говорил немец Мартын Лютер.

— Родом я из Пскова, а этот город соседствует с Ливонией. Прослышав о новом учении Мартына Лютера, отправился я в немецкий Новый Городок[197] и спрашивал у тамошних властей, нет ли человека, хорошо знающего немецкую веру, чтобы поговорить с ним о Священном писании. Однако такого человека там не сыскалось, и мне поговорить ни с кем не довелось.

— Как же мне быть, святой отец?

— А разве в Москве нет немцев? Ныне учение Мартына Лютера распространилось в Литве и в иных землях. И коли ты желаешь знать суть этого учения, разыщи аптекаря Матвея Литвина и его друга Андрея Хотеева, с ними обо всём потолкуешь.

— В Священном писании сказано, что самая главная заповедь Иисуса Христа — любовь к ближнему. Почему же, святой отец, вокруг столько зла, ненависти, нелюбви? Глянь, сколько попов да монахов проповедуют учение Христово, почему же ничтожны итоги трудов их?

— Ты, отрок, спросил меня о самом главном, и я отвечу тебе, как сам разумею. Основатель скитского жития Нил Сорский говорил: «Кто одними устами молится, об уме небрежет, тот молится на воздух». К сожалению, многие попы и монахи так и поступают: призывают любить ближнего, а сами живут в роскоши, пьянствуют, прелюбодействуют. Будут ли люди верить их словам? Увы! Мы, нестяжатели, отрицаем всякую ценность внешних подвигов веры, если они не проистекают из потребы души человека. Истинная любовь обязательно должна подкрепляться делом. «Любим не словом и не языком, — говорил верный ученик Спасителя Иоанн, — но делом и истиною». Об этой заповеди забыли многие стяжатели, ибо стяжание не есть доброе дело: у человека, все помыслы которого устремлены к обогащению, нет времени для спасения души. Ты, отрок, говорил мне, что проповедь Феодосия сходна с учением Мартына Лютера. Феодосий и в самом деле многие мысли позаимствовал у немецкого проповедника. Но различия между нами, нестяжателями, и лютеранами подобно несходству земли и неба, холода и огня. Мы всегда были против украшения церквей золотом, потому что за всем этим не добро, не любовь, а зло, ибо золото для украшения церквей стяжается с бедных христиан. Об этом немало гневных слов было сказано старцем Вассианом Патрикеевым. Но разве от нестяжательства идёт Мартын Лютер? Есть ли нестяжатели среди латинства? Нет их, кругом златолюбцы, стяжатели, проповедям которых никто не верит. Может ли быть сильной церковь, отпускающая грехи за деньги, выдающая грешникам особые грамоты? Благодарение Богу, что наши стяжатели не додумались до этого! Разве могут почитать себя верными последователями Христа те, кто вопреки его зову возлюбить ближнего сжигают еретиков на кострищах? Учение Мартына Лютера идёт от порицания стяжательства и неправды латинства, неудивительно, что оно, подобно пожару, распространилось среди народов, над которыми распростёрлась власть римского папы, но сам Лютер в душе стяжатель. Любая церковь сильна подвижниками веры, готовыми не на словах, а на деле творить добро. А что же Лютер? Любит ли он Бога и ближнего? Я сильно сомневаюсь в этом. Не по доброй воле, не по благочестивому устремлению сделался он монахом, а испытав ужас и тоску смерти во время страшной грозы, которые вынудили его дать обет постричься. Лютер не любит Бога, ему приятнее было бы лицезреть дьявола. Святая жизнь в монастыре для грехолюбивого человека-сущий ад. Отчаявшись заслужить спасение тяжкими трудами, монастырским подвижничеством, он по своей воле снял с себя монашеский сан, нарушив тем самым свою клятву перед Богом, и измыслил учение, привлекательное для многих тем, что можно якобы спастись человеку одною верою в Бога без добрых дел. Надо ли говорить, сколь опасно такое учение для души человека? И сам образ жизни Лютера утверждает меня в этой мысли. В нём нет и крохи духовного благочестия, Встречаясь по вечерам с друзьями, он выпивает добрую чарку вина или кружку пива и говорит при этом кощунственные слова, будто Бог считает полезным, чтобы он иногда напился пьяным. Пообещав Богу стать монахом, он дерзостно попрал клятву, оставил монастырь и женился на приглянувшейся ему монахине. Вот так святой человек! Не любя Бога, Лютер не любит и ближнего, но только самого себя. «Азь есмь свет миру, — изрёк он, — и имею власть рассудить, от Бога ли учение папистов или от человека, потому что творю волю Божию. Христос поставил меня в служители Слова и дал мне право произносить приговор над верою папы, иудеев, турок и еретиков; я низложу всех отступников, повергну их к стопам своим. Я хочу быть правым судией. Я, Лютер, уверен, что проповеди моей воздадут свидетельства птицы, камни и песок морской. Я крещён и призван от Бога к служению Слову, которое есть сила небесная, а потому и я причастен к чинам небесного царствия. Гавриил и все ангелы смотрят на меня как на драгоценный перл. Мало того, они хвалят и прославляют меня, удивляются мне». Воистину нет предела самообольщению, самолюбию, гордыни! Разве таким был Нил Сорский, всю жизнь избегавший всяких почестей? Но если Лютер поставлен быть служителем Слова и судией Богом, то где же знамения Господни? Не было таковых ни при жизни, ни по смерти Мартына. Да и сам он отрицал чудеса и Божественные откровения.