— Именно княжий суд! — сказал он, подводя итог своим размышлениям. — Отыщи княжича и пришли его ко мне.

Великий князь принял Борислава в своей светёлке рядом с опочивальней. Был он по обыкновению в заячьей душегрейке и в тёплых босовиках.

   — Садись, Борислав, не стой. Знаешь, не люблю, когда надо мной стоят, да и не чужие мы с тобой — как-никак твоя мать моей крестницей была... Устал я. Ночью опять не спал. Под лопатки будто кто осиновый кол мне вогнал — небось за грехи мои... Перечитывал разные книги старинные...

Борислав сидел напротив старого князя, слушал его слова и думал, что сегодня Святослав почему-то особенно долго подходит к главному. Вероятно, не уверен либо побаивается чего-то.

А князь продолжал:

   — Да, красивые обычаи когда-то на Руси велись, торжественные. Жаль, утрачиваем мы их, утрачиваем и радость от простого веселия, от общения друг с другом, меняем её да любомудрствование за пиршественной чашей... Так о чём я? Да, был когда-то княжий суд...

«Вот к чему подбирался великий князь», — понял Борислав.

   — Пошёл он оттого, что все мы, властители Руси, от единого корня происходим. И всё — одна семья... Ты ведь, если родством по княгине Марии считаться, мне двоюродным внуком приходишься?

Борислав кивнул.

   — Вот-вот, единая семья... Потому и суд над князем всегда был семейный. За убийство князя князем не в честном бою, не в ратном поле, а подло, из-за угла, злодейским умыслом — княжий суд. Собирается вся семья, и судят равные равного.

Княжич уже догадался, о чём собирается вести речь Святослав, и потому без особых околичностей спросил:

   — Дознался Ягуба?

   — Дознался, — прямо ответил великий князь, не выказывая удивления догадливости Борислава.

   — А доказательства? — Этот вопрос княжич задал скорее по привычке играть словами, идти окольными путями, а не в надежде что-нибудь выгадать.

   — Нужны ли они? Ты ведь запираться не станешь, если я тебя прямо спрошу, Бориславе, ты убил?

Борислав не ответил, но чуть приметно улыбнулся.

   — Вот-вот, не станешь. Ты убил Романа!

   — А он певца убил и жену его Марию и слепого гудца Микиту, известного всей Руси...

   — Постой, Борислав, давай-ка разочтём. Во-первых, что он убил — только твои слова. Кто свидетель?

   — И что я убил — только мои слова, — быстро возразил княжич и уточнил: — Даже не слова ещё. Я ведь этого не говорил. Да и кто свидетель?

Великий князь не ответил, и Борислав продолжил:

— Почему же ты веришь мне в том, что выгодно тебе, и не веришь в другом?

Великий князь опять не ответил. Он давно постиг простую, но великую мудрость власти, так коротко и чётко сформулированную недавно Ягубой: «Кто оправдывается — тот и виновен».

   — Я вступился за беззащитных, а Роман — убийца!

Святослав улыбнулся: всё правильно, Борислав уже начал оправдываться.

   — Я ещё не сказал «во-вторых», — проговорил наконец негромко Святослав. — За убийство дружинника вира[59] налагается до ста гривен. За холопку и певца — и того меньше. А вот за убийство князем князя не в честном бою...

   — Я убил в честном бою, — перебил Борислав.

   — Кто видел?

   — А за убийство великого певца? — вдруг перешёл в наступление княжич, вынуждая оправдываться самого князя.

Святослав задумался.

С какой бы целью ни добивался он чтения на пиру, он понимал, что «Слово» — выдающееся творение, может быть даже превосходящее всё, что было написано на Руси до сих пор. Тогда, ночью, он отрёкся от певца, выдал его голову Ростиславичам только потому, что вдруг испугался — отвратительно, до омерзения — нет, не за себя, а за власть и за своё гнездо — детей, внуков. В .словах Рюрика «и пойдут они, безземельные, по Руси» была страшная правда: летописи знали князей-изгоев, и он выдал певца этим волкам, и шутил, и пил с ними братскую чару. Страх постепенно отпускал, а на место Страха приходило чувство ужаса от содеянного ...

Утром он и ждал доклада Ягубы, и одновременно хотел отдалить миг обнажения истины, как ребёнок признание своей вины, словно непризнанная, она и не вина вовсе... Известие о смерти князя Романа и связанные с этим опасения за судьбу на какое-то время отодвинули мысли об утрате по его собственной вине великого песнетворца, который мог бы прославить его двор, но сейчас прямой вопрос княжича всколыхнул все эти мысли.

   — Эх-хе-хе, Бориславе... Не слишком ли поспешно Вадимысла великим называешь, да и кто ты, чтоб судить? Вот Боян, с которым он состязаться вздумал, тот уже почитай сто лет как славен, и верю — в веках пребудет, пока стоит Русь... Может, и останется-то Вадимысл в памяти народа лишь потому, что помянул он Бояна, посмел с ним песнями поспорить... Так что, считай, дружинник он, да и то бывший, государем своим не принятый. Для любого суда — дружинник. И опять же, кто видел, что певца Роман убил?

Бориславу стало не по себе. Действительно, кто вспомнит о Вадимысле уже через несколько дней? На пиру слышали его песнь — и всё. Но кто слышал? Князья, бояре, те, кому она не по сердцу? Бессмертие же творца рождается не при дворах...

Святослав тем временем продолжал:

   — Певца тати убили. Ограбили. За стенами киевскими. Кто теперь сыщет их... А ты, Борислав, князя Романа за девушку убил!

Борислав хотел было возразить, но вспомнил злую радость, вспыхнувшую в нём, когда он понял, что противник его в смертельной схватке именно князь Роман, и промолчал.

   — За Весняну убил. Это всякий поймёт и не каждый осудит. А предстать пред княжьим судом, как равный перед равными, — честь. Честь, не каждому князю воздаваемая. Так-то, Борислав.

   — Да, высокая честь, что и говорить, князем на суд явиться, — с усмешкой сказал Борислав.

Святослав сразу же подхватил всерьёз слова, сказанные княжичем с иронией:

   — Если слово дашь, что на суд придёшь, то ни в поруб тебя не заточу, ни пытать не стану, ни стражу к твоему дому не приставлю. Равным придёшь на братский суд в красный шатёр, равным и при оружии! Даёшь слово?

   — Даю, — не раздумывая, ответил Борислав.

А что ещё оставалось ему? Великий князь не оставил выбора, разве что допрос с пристрастием, который кончился бы всё равно признанием, но уже обесчещенного, потерявшего облик человеческий калеки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Красный шатёр — для этой цели взяли Святославов походный — разбили в стороне от городских стен, на спуске с киевских гор, на узкой полоске между лесом и водой.

На призыв Святослава откликнулись все оставшиеся в Киеве князья. Больше всего Святослав боялся, что Рюрик, а с ним и все Ростиславичи откажутся. Но соправитель первым дал согласие и первым приехал вслед за Святославом к красному шатру. Прискакал Игорь. В носилках прибыл владыка. Его сопровождал игумен, снедаемый сомнениями, пустят ли его в шатёр, признают ли княжеским сыном.

Князья, согласившиеся принять участие в суде, уже собрались в шатре, когда в сопровождении Святослава вошёл туда Борислав — в корзно, в княжеской высокой шапке, с мечом, в сапожках на высоких каблуках, оттого особенно стройный и красивый.

Чашники внесли чарки со старым мёдом, бесшумно обнесли собравшихся, так же бесшумно исчезли. Все стояли, образуя круг и выжидающе глядя на великого князя. Тот поднял чашу.

   — Принимаешь ли ты суд наш, брат Борислав? — спросил Святослав торжественно.

Борислав тоже поднял чашу.

   — Принимаю.

Выпил, поклонился в пояс Святославу, затем по очереди и каждому из присутствующих.

Снова появились чашники, приняли опустевшие чарки из рук князей, скрылись.

   — Очисти свои помыслы перед судом, князь, — сказал Святослав, впервые титуловав Борислава князем. — Так велит обычай. Когда солнце достигнет зенита, мы вернёмся, чтобы выслушать тебя.