Людей! Людей надобно ему, царю московскому, новых людей, бойких, усердных, бескорыстных, преданных ему и делу державному его... Множество людей! А где их взять?

Подал как-то с год назад Алексей Адашев ему, государю великому, челобитную одну. Любопытная то была челобитная! Будто сам он, царь, себе же и писал — настолько то, о чём печалился не ведомый никому простой воинник Ивашко Пересветов[42], отвечало тайным думам и помыслам царским.

Первое, писал тот Ивашко, «не мочно царю без грозы быти; как конь под царём без узды, так и царство без грозы». И то была самая сокровенная, самая заветная дума царская, что пока таил он даже от ближайших советников своих. А почему таил? А потому, что поклялся тогда, по молодости лет, на Торгу, пред всем народом христианским, править Русской землёй без грозы, одной лишь милостью своей. Да, похоже, что зря поклялся. Только грозой, видать, и можно разбудить то сонное болото, что зовётся Русской землёй! И лишь грозы, лишь кнута они и боятся, смиренные подданные его, чьим царём волею судьбы угораздило его стать. Кнута — и ничего кроме него!

А второе важное, что писал Пересветов, — «воинником царь силён и славен». Л вельможеством, живущим в бесстрашии и своеволии, он слаб, и то царство обречено и погибнет, где сила не у царя, а у вельмож его. И тех воинников простых должен царь всячески приближать, и оберегать, и держать их на полном своём жалованье, чтобы знали они лишь его государеву службу, а других никаких дел им не знать. А чем больше будет, тех воинников, тем державе его будет лучше, и должно все дела и службы в государстве передать им. А боярам, да князьям, да вельможам ленивым дел никоторых доверять нельзя, ибо не о пользе государственной радеют они, а только лишь о себе и самовольстве своём.

   — Ты знаешь его? Кто он такой, тот Ивашко Пересветов? И где он сейчас? — спросил тогда царь у Адашева, возвращая ему, хранителю государевой постельничей казны, ту челобитную назад.

   — А в яме сидит за долги. Прикажешь, государь, отпустить?

   — Отпусти. И долги из казны оплати. А после и к делу какому-нибудь приспособь. Может, пригодится ещё... А сам-то ты что думаешь о писаниях его? Дело пишет, по-твоему, или то пустое всё?

Суров был сей ближний помощник царский. И был он твёрд в слове своём, и никогда не отводил он глаз под взглядом повелителя своего. И знал царь Иван, что никогда этот бледный, молчаливый юноша не скажет и не сделает ничего, что было бы противно совести его. А ещё ценил в нём царь, что не докучал он ему, государю великому, с пустяками: уж если принёс он что на доклад ему и ближней думе его, значит, то дело было великое, чрезвычайное! И ведомо было также царю, что никаких взяток, никаких посулов ни от кого постельничий его, и казначей казны его царской, и Челобитной избы его начальник Алексей Адашев никогда не брал. А уж ежели кто наветом либо обманом досаждал царю в челобитных своих, то был он, Адашев, на то крут и на расправу скор: коли уличит кого в навете или обмане, тот больше челом не бей, и быть тому в тюрьме либо сослану, смотря по вине.

И бывало, что и больше благовещенского попа слушал его царь. Поп — тот вечно петлял, и крутился, и всё рядил, всё взвешивал: может, оно и так, а может, и эдак... А Алексей был прост. Сказал — как отрезал: либо да, либо нет.

   — Ну, так как же, Алексей Фёдорович? Дело пишет твой челобитчик или нет?

   — Дело, государь.

   — Вот и я, Алексей, тоже думаю — дело. Давно и я думаю о том же... Ну, а раз дело — готовь указ: перебрать во всех на местничествах и землях наших всех детей боярских, и буде кто сгодится, то поверстать тех в ближнюю службу царскую, в особый государев полк. И имя тому полку будет «московская тысяча», а жить им всем в своих поместьях подле меня и быть всечасно готовыми ко всякой моей службе, по воинским делам либо по земскому устроению. И чтобы от Москвы до любого из них посыльному на добром коне ходу было не более дня. А как сверстаем мы с тобой, Алексей, ту первую тысячу, то и дальше пойдём, и в других наших землях заведём такие же полки мимо наместников, и князей, и бояр наших. И будут все те люди мои, царские, на моём государевом жалованье, и никаких иных начальников им над собой, кроме Бога и меня, не знать, и ни в какую другую службу не вступать.

   — Великое дело ты затеваешь, государь. Воистину великое! Но... А платить тем людям чем ты будешь, державный царь? Казны твоей, сколь ни велика она, на то не хватит. А земля... А земли у тебя тоже не так уж много, государь. Особенно вблизи Москвы. И надо ещё её, землю, для такого великого дела добывать...

   — Добудем.

   — Где?

   — Надо добыть, Алексей Фёдорович. Надо. Давай вместе думать где.

   — Отнять у бояр твоих, у вельмож могущественных? Сил пока на то нет у тебя, великий государь. Без крови не отдадут.

   — Не отдадут.

   — У татар? У соседей твоих, у хищников тех алчных? Слов нет, воистину то «подрайская землица» под боком у тебя. И по справедливости она твоя. Но как её возьмёшь?

   — Возьмём. Но не сразу.

   — Тогда одно лишь тебе остаётся, великий царь, — монастыри. Почитай, треть земли в державе твоей у них. И не дело монастырям владеть землёю и людьми — то ещё Нил Сорский[43], святой угодник, старец Заволжский, учил. Но решишься ли ты, государь, на такое?

   — Решусь.

   — Нелегко будет, государь!.. Не ты первый. Вспомни Иосифа Волоцкого[44]. Вспомни, как ощетинилась тогда вся церковь и против деда, и против родителя твоего...

   — И всё равно — решусь!.. Макарий — не Иосиф. И о державе болеет, и о душе своей взыскует— что ж ему святому делу не послужить? Он нам не помеха. Ну, поупрямится, конечно, не без того. Но куда ему деться? Сколько раз он сам жаловался мне, что в монастырях неблагочиние, и разврат, и мужеложство, и пьянство, и обжорство, а всё отчего? О Боге забыли, о душе своей нетленной! Монахи всё выгоду ищут, словно мужики торговые. Торгуют, людей кабалят, деньги в рост дают... А Сильвестр, как мыслишь, поддержит нас с тобой?

   — Должен поддержать, государь. Не раз и он мне говорил, что негоже монастырям земли вокруг себя собирать. То дело мирское, не Божественное.

   — Тогда вот что... Тогда вот что мы сделаем, Алексей Фёдорович. Собору, что благословением своим в будущем феврале будет утверждать новый Судебник наш, представим мы заодно и вопросы наши царские... Мол, доколе нам терпеть то поругание святой веры христианской, те бесчинства и непотребства, что творятся сейчас в церквах и монастырях по всей нашей земле? И пристало ли по вере нашей святоотческой монастырям землёю владети, и вотчины прикупать, и к себе принимать взаклад и на помин души, и деньги в рост давать, и людей к себе переманивать из сел и деревень окрестных и дальних и на пашню у себя сажать? А вопросы те пусть составит Сильвестр. Он лучше знает, как с попами да с чернецами говорить...

...И вот сидел он теперь, царь, государь московский, у себя в Верху, в опочивальне своей, один. И смотрел в бессилии и злобе на длинный пергаментный свиток, свисавший у него с колен. И опять душила его тоска.

Нет, не было на том Освящённом Соборе ни угроз, ни проклятий, к чему он так готовил себя. Смирно сидели чины церковные, потупив взор и понурив головы, кряхтели, вздыхали, а иной раз и сморкались в рукав, и слёзы утирали с глаз своих тайком в ответ на попрёки и укоризны царя. «Ох, непорядки великие! Ох, срам и поношение нам, грешным! Зашаталось православие, заколебалась вера святоотческая в людях московских... А всё потому, что священство российское долг свой по Бозе стало забывать, лёгкой жизни ищет! Иной какой поп и Писания не знает, и службу путает, и пьян по все дни — а люди смотрят, дивятся: нешто то и есть пастырь духовный, Богом нам данный, за души наши ответчик? Нет, прав, прав государь — надо наконец и строгость употребить, очистить и церкви Божьи, и монастыри от скверны духовной, от блуда, и пьянства, и любостяжательства, и от невежества горького, потому что всему православному христианству оттого один соблазн...»