Может быть, чувство нависшей над семьей неясной угрозы и побудило девочку искать убежище в своем собственном мире, куда не было доступа посторонним?

Наступил тот день, когда матери впервые не удалось скрыть перед дочерью свое отчаяние. Это случилось после встречи со старой подругой — вроде бы радостный повод. И радость в конце концов взяла верх, хотя красные заплаканные глаза матери навсегда отпечатались в памяти Сигрид. Подруга из Дании предложила Унсетам провести лето в Витстене. Перед глазами Сигрид тут же мелькнули прекрасные летние деньки в Дрёбаке. Она опять видела себя играющей на красноватых валунах, ныряющей в прозрачные воды Кристиания-фьорда, наслаждающейся свободой, лежа на воде, отдавшись на волю волн.

В Кристиании жизнь текла совсем по-иному. Дело было не только в правилах, обязанностях, необходимости на всем экономить — там наступало новое время, полное оптимизма, который семья не всегда могла разделить. Новое время несло с собой электричество, бесчисленные изобретения и веру в прогресс. Электрические лампы, заменившие парафиновые, для Унсетов имели вполне конкретную цену — счета за электроэнергию надо было оплачивать. Жизнь в городах била ключом, строились новые фабрики, на сцену вышли новые политики, которые завели разговоры об охране труда и социальной защите — и даже о пособии по болезни. Но отец не мог рассчитывать на какое бы то ни было пособие, Унсеты могли только надеяться, что Собрание древностей сохранит за ним минимальную заработную плату.

Той осенью Сигрид часто читала больному отцу вслух. Ей исполнилось одиннадцать, и она уже хорошо разбиралась в исландских сагах. Обычно их она и выбирала для чтения. Случалось, увлекшись чтением, девочка и не замечала, каким слабым и отсутствующим становится взгляд отца. Его рабочий стол перенесли в столовую, но тот целыми днями стоял нетронутый, а доктор Унсет все чаще оставался в постели.

Наступил декабрь. Сигрид читала отцу датский перевод «Саги о Хаварде с Ледового Фьорда». Как всегда, она глубоко прониклась старинной историей. Но почему отец не задавал привычных вопросов? Почему не просил сверить с изданием на древнеисландском? И как это она не заметила, что он совсем затих?

На следующий день перед ней как будто разверзлась бездна. Мать рыдала не скрываясь, прямо на глазах потрясенной Сигрид. Случилось непоправимое. Отец умер. Третье декабря навсегда осталось датой, черными чернилами вписанной в ее сознание.

Потом, когда она смотрела на него, неподвижного и холодного, как возложенные к телу цветы, то впервые обратила внимание на его длинные ресницы и подумала, что в сорок лет мужчина не так уж стар[29]. Так она вспоминала позднее. Все, что было потом, виделось ей как отражение в разбитом зеркале. Похороны запомнились тем, что она изо всех сил сдерживала слезы, а под конец все-таки разрыдалась. В дни после похорон она ходила на кладбище и наблюдала, как вянут цветы, которыми был засыпан могильный холм. Из всех размокших на дожде венков выделялся один. Это был венок из настоящего лавра, увитый красно-сине-белой лентой, что пришел из Дании на следующий день после похорон. От лучшего друга отца. На ленте были написаны хорошо знакомые Сигрид слова: «Немногие среди рожденных лучше, чем он»^{3}.

Третье декабря 1893 года. Переломный момент в жизни Сигрид Унсет. Теперь ей предстояло преодолеть еще один переломный момент. Она приехала во Флоренцию, любимый город отца. И 3 декабря 1909 года заново переживала свою утрату. И так каждый раз 3 декабря старая боль возвращалась к ней, и она на время опять становилась одиннадцатилетней девочкой, у которой умер отец.

Здесь, в его любимом городе, она как будто снова встретилась с отцом. Она теперь взрослая, двадцатисемилетняя женщина, ее обязанность — оценить слезы одиннадцатилетней девочки новым взрослым взглядом. Но 3 декабря 1909 года старое горе, судя по всему, опять взяло верх. Чувства девочки оказались сильнее воли взрослой женщины?

Во всей истории было немало странного, о чем Сигрид Унсет не могла не задумываться. Как это отец внезапно так сильно разболелся, он ведь продолжал путешествовать и после ее рождения, значит, был достаточно здоров? Как вообще развивалась его болезнь? Дома ведь об этом почти не говорилось. Ему становилось все хуже и хуже, но мать помогала ему в работе и иллюстрировала его труды своими рисунками, так что с виду они продолжали вести нормальную жизнь[30]. Сигрид до последнего путешествовала с ним по миру саг. Когда он успел оказать на нее такое сильное влияние? Почему она всегда его, и только его считала своим учителем? Ведь он умер, когда ей было всего одиннадцать лет.

Если хорошенько задуматься, становилось ясно, что ее домашним образованием в основном занималась мать, она читала ей вслух. И характером Сигрид пошла именно в мать — так же, как она, не выносила скучной работы, а еще им обеим была свойственна ясность и некоторая безапелляционность в выражении своих симпатий и антипатий. Это матери принадлежал книжный шкаф с произведениями классиков, которые она доставала одно за другим и знакомила с ними детей, и это мать всегда следила за тем, чтобы на Рождество читались «Рождественские повести» Диккенса. Она же обучала рукоделию. Сигрид пошла в школу фру Нильсен восьми с лишним лет, а до того большую часть времени, скорее всего, проводила с матерью — притом с необыкновенно образованной и свободомыслящей матерью. Тем не менее, обращая взгляд в прошлое, чаще всего именно отца Сигрид Унсет называла своим учителем и вдохновителем. И в путешествие она отправилась по его стопам.

Кто знает, может быть, в тот день 3 декабря во Флоренции она произнесла своего рода запоздалую надгробную речь в его честь? Как он, наверное, удивился бы, узнав, что дочь окончила торговое училище и десять лет проработала секретаршей! Что написала роман о современной жизни со скандальным первым предложением. Что чувствует себя как никогда одинокой и лишенной иллюзий, а всему виной тайная любовная история. И теперь она, получив писательскую стипендию, пустилась по следам его путешествий. Столько всего произошло со времени его ухода, и все равно она была уверена — это отец сделал ее такой, какая она есть, это он привел ее во Флоренцию — так же как «привел» в Средневековье.

Теперь она яснее осознавала, что всегда так сильно привлекало ее в «Саге о Ньяле»: конфликт между человеческой совестью и средой, к которому Унсет не раз будет обращаться и в собственных произведениях. Как бы она сама описала свою жизнь после смерти отца? Целых шестнадцать лет без него. Возможно, ей хотелось по-новому взглянуть на свою собственную историю, и этим была вызвана пауза на пару мрачных декабрьских дней, которую она взяла у жизни — тогда, во Флоренции.

Одна молодая девушка

Зима после смерти отца запомнилась Сигрид как одна нескончаемая катастрофа. Казалось бы, они привыкли к переездам, но последний был равнозначен землетрясению. Пришлось продать мебель из столовой и даже книги, которые ученый и коллекционер Ингвальд Унсет собирал всю жизнь. Большая часть его собрания ценных экспонатов разошлась по антикварным магазинам и частным коллекциям.

Семья вздохнула с облегчением, переехав в новую квартиру на втором этаже дома номер пять по улице Стенсгатен. Сигрид сразу же поняла, что ей здесь понравится. Она помнила этот квартал еще со времен «Людерсагена» — он находился на границе старого «игрового пространства», да и до школы было недалеко. Это был пятый дом Унсетов в Кристиании с тех пор, как они приехали сюда десять лет назад. Сигрид вот-вот должно было исполниться двенадцать, и для нее взрослая жизнь уже началась. Пока другие присматривали за младшими, она помогала матери привести маленькую квартирку в порядок. В своей новой спальне она поставила взрослую кровать для себя рядом с детскими кроватками сестер, которым исполнилось девять и пять лет. В комнатке было не повернуться. Из окна открывался вид на холм Блосен. Вдруг ее охватил прилив счастья, тут же вызвавший угрызения совести. Но ничего не поделаешь — вопреки бедам она почувствовала радость и огромное облегчение оттого, что вырвалась с Обсерваториегатен, «где все служило для поддержания ложного фасада — за внешним блеском и благосостоянием прятались безнадежность и слухи»[31]. Здесь, на Стенсгатен, дома хотя и выглядели победнее, зато без фальши — можно было свободно вздохнуть. Можно было начать новую жизнь — без замалчиваний и печальных тайн.