И все мы тотчас же заснули спокойным сном праведников, будто совершили перед этим какое-то доброе дело.

Разбудил нас истошный, пронзительный вопль:

— Караул! Ратуйте! — И еще пронзительнее: — Караул!

Тревожно захлопали двери в соседних домах — люди спешили на помощь. Разумеется, мы первыми оказались на усадьбе Самоеда. Он стоял на крыше своего дома с подвернутой штаниной, с всклокоченными седыми волосами и вопил.

Увидев нас, Самоед оторопело заморгал глазами и замолк. Он, видимо, тут же догадался, в чем дело. Опустил задранную штанину и, свирепо покряхтывая, стал слезать с крыши. Вася и Яков помогли ему. И вот они стоят друг против друга: Самоед и Яков. Самоед еще не оправился от испуга — губы у него синевато-белые, в глазах грязноватая муть.

— И как это вас занесло на крышу? Да еще вместе с линейкой? — спросил Яков.

Самоед не ответил.

— Вот и не верь после этого в нечистую силу, — продолжал Чапичев.

— Плетки нет на вас хорошей, — отозвался наконец Самоед. — Фулиганы! Сейчас пойду в милицию, там вам покажут.

— В милицию? Что ж, это дело. Наша милиция как раз интересуется всякой нечистой силой.

Самоед прикусил губу, задумался. Мы поняли, в милицию он не пойдет.

— Будь у меня права, — сказал Самоед, — я бы тебе показал нечистую силу.

— Насчет прав мы уже с вами беседовали, — напомнил Чапичев.

Самоед посмотрел на него и припомнил, наверное, разговор на привокзальной площади. Понятно, что это не доставило ему удовольствия. Он поморщился и вздохнул.

— Линейку снимите, фулиганы…

— А как же ее снять?

— Как поставили, так и снимайте.

— Мы ее не ставили, — возразил Яков. — И как ее с крыши стащить, ума не приложу. Может, ты, Славка, подскажешь? Ты же как-никак каменщик.

Славка Бураков хитро подмигнул Якову, для убедительности обстукал саманную стену хаты костяшками пальцев и развел руками.

— Что? Ничего не получается? — спросил Яков.

— Оно, конечно, можно снять, — сказал Славка. — Только мороки много. Стены надо разбирать. Стены разберем, крыша опустится наземь, запрягай тогда, хозяин, свою телегу и езжай, куда хочешь…

— Все смеетесь, — зло сказал Самоед. — А плакать когда будете?

— Этого вы не дождетесь, хозяин, не волнуйтесь, — предупредил его Яков.

— А я не за вас волнуюсь, а за свою линейку. По-людски вас прошу: снимите ее с крыши. Мне же на работу ехать надо.

— Вот это другой разговор. Вам на работу, и нам на работу. Кто не работает — тот не ест. Тут мы подошли к делу. Линейку вашу мы, конечно, снимем. Но это работенка нелегкая…

— Какая же это работа? — деланно изумился Самоед.

— Ну, если вы не считаете это работой, тогда до свидания, — серьезно сказал Чапичев.

Мы с ребятами переглянулись, еще не понимая, чего хочет Яков, а Самоед уже понял. Еще бы! Он же всю жизнь свою барышничал и торговал. Ему ли не догадаться!

— Ладно, — сказал Самоед. — Выкладывай, сколько хочешь?..

— Немного, — сказал Яков. — Мы для вас сделаем работу, а кто работает, тому и поесть надо. Короче говоря, нам требуется завтрак. На десять голодных ртов. Яичница с колбасой. Ну, еще огурчики там, помидорчики, капуста квашеная. Словом, всякий шурум-бурум. И конечно, сальцо и винцо. Договорились?

Самоед посмотрел на свою линейку, потом на нас и, подавив вздох, сказал:

— Договорились.

Мы сняли линейку, затем умылись холодной колодезной водой и шумной гурьбой ввалились в хату Самоеда.

В ней было душно и полутемно. Яков сразу распахнул небольшое оконце, в которое вместо стекла была вставлена фанера. Мы огляделись. Вдоль стены стояли топчаны и сундуки — огромные, обитые полосовым железом. Посреди хаты на грубо сколоченных козлах возвышался стол из неоструганных досок, к столу приставлены две садовые скамьи с чугунными фигурными ножками — остатки былой самоедовской роскоши.

— Сидайте, — сказал Самоед.

Мы сели. Хозяйка поставила на стол миску с огурцами, помидорами и большую сковороду с яичницей.

— А вилки? — напомнил Яков.

Хозяйка приставила к сковороде две замусоленные, обглоданные деревянные ложки.

— Извиняйте, нет у нас вилок, — сказал Самоед.

— Были, а теперь нет, — добавила хозяйка.

— Помолчи, тебя не спрашивают, — прикрикнул на нее Самоед.

Хозяйка поставила на стол бутыль с бледно-розовым виноградным вином и две жестяные, тронутые ржавчиной кружки.

— Извиняйте, — суетился Самоед. — Стаканов и рюмок тоже у нас нет.

— Были, — снова сказала хозяйка.

— Ступай отсюда, — заорал Самоед. И когда она шмыгнула за дверь, сам не удержался, пожаловался: — А верно, ведь были. Все у меня было. И все — собаке под хвост.

— Ну стоит ли горевать из-за каких-то там вилок и рюмок, — сказал Яков, наполняя кружки вином.

— Тебе легко говорить. Ты, видать, никогда ничего не имел, ничего не приобретал, ничего не терял.

— А я для себя и не хочу приобретать. У нас, знаете, другой закон: «Жива была б республика, а мы-то проживем». Так что ничего я не хочу наживать и приобретать. Разве только ума побольше. Но это такая штука — на базаре не купишь. А насчет потерь я вам скажу, хозяин: пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, зато приобретет он весь мир. Подумать только — весь мир. Огромный, красивый, богатый. Это, хозяин, побольше, чем вы имели… И каждому в нем место найдется, только трудись, живи честно, не жадничай, не подличай, не молись на свое брюхо…

— Что-то не видать этой вашей распрекрасной жизни, — проворчал Самоед.

— Чтобы видеть, надо глаза иметь, — сказал Чапичев. — Зрячие глаза. Слепой никогда ничего не увидит. Вот за это давайте выпьем, хозяин. За то, чтобы вы когда-нибудь стали зрячим. Давайте чокнемся. Ну что же вы?

Самоед не притронулся к своей кружке. Яков пожал плечами, отпил немного вина, поморщился.

— Ну и кислятина. А может, пойдем, ребята? Что-то, я вижу, у вас аппетит пропал.

И в самом деле, никто из нас не притронулся к еде, хотя яичница на сковороде выглядела очень неплохо.

— Да, пошли, — сказал Славка Бураков. — Нечего тут чикаться.

Мы поднялись.

— Куда же вы? — всполошился Самоед. — Наготовили вам, нажарили…

— Не пропадет, сами пожрете, — сказал Вася Стащенюк. Обычно очень спокойный и выдержанный, он неожиданно рассердился, и не столько, видать, на Самоеда, сколько на Якова. Когда мы вышли на улицу, он сразу набросился на него: — Тоже мне, агитатор!..

— А что? Я ему неплохо сказал.

— Нашел кого агитировать. Ты его руки видел? Заметил, какие они у него длинные, ниже колен. Жуть! В такие лапы лучше не попадайся. Они тебя на первом дереве вздернут, дай им только волю.

— А кто им даст волю? Я, что ли? Да если понадобится, я мигом их укорочу. По самые плечи.

— То-то же, — одобрил Стащенюк. — Вот это настоящий разговор. А то я уже подумал, свихнулся парень, баптистом каким-то стал. Вроде моего соседа, Тихона Ильича, может, знаешь? Он у джанкойских баптистов вместо попа. Липкий такой «христосик». Что ему ни скажи, у него один ответ: «Все люди — братья». А какой я ему брат, когда он, гнида этакая, против Советской власти.

— Как же ты мог такое про меня подумать? — обиделся Яков. — Разве ты не знаешь меня? Какой же я тебе баптист, какой я тебе «христосик», когда я в бога никогда не верил и не верю. Я в коммунизм верю, понятно тебе? А что значит в людей. Потому что коммунизм не боги построят, а люди.

— Конечно люди, но только не такие, как Самоед.

— Да в нем людского уже ничего нет. Родился человеком, а превратился в животное. И даже не в животное. С животного какой спрос — оно на четвереньках живет. А этот на двух ногах.

— Так для чего же ты с ним дискуссию завел? — удивился Стащенюк. — Какой в этом толк?

— Толку, конечно, никакого. И все же мне интересно было. Может, думаю, осталось в нем еще что-то людское. Хоть кроха какая, хоть самая малость.

— А как ты это увидишь? — недоверчиво усмехнулся Стащенюк. — В микроскоп, что ли? Нет таких микроскопов.