— Да, я тоже смотрю на тебя, Чапичев, — сказала она. — Смотрю и удивляюсь, до чего же ты наглый. Хочешь знать, что я о тебе думаю? Хочешь? Ты типичный анархист, Чапичев. Типичный!

— Я анархист?

— Ты. Я это заявляю с полной ответственностью.

Не говоря уже о Стащенюке, обо мне и футболистах, большинство членов бюро встали на защиту Якова. Лена стучала карандашом по графину, призывала к порядку. Но уже никто не желал ее слушать, не желал ей подчиняться.

Мы не заметили, как отворилась дверь и в комнату вошел Березин.

— Что за шум, а драки нет? — спросил секретарь.

— Драки не будет, — сказал Яков. — Будет избиение младенца.

— Кто же младенец? Ты, что ли, Чапичев?

— Нет, не я, а ваш заворг.

— Ну-ну, потише на поворотах, — вступился за Лену секретарь. Он прошел к своему месту за столом, сел, достал из ящика пачку дешевых папирос, закурил и повернулся к Лене: — Что тут происходит, Пустовалова?

Лена не ответила.

— Я спрашиваю, что тут происходит? Может, все-таки проинформируешь?

Лена продолжала молчать. Тогда Денис взял протокол, начал внимательно читать его. И по мере того как читал, его усталое, покрытое дорожной пылью лицо все больше и больше хмурилось, густые, выгоревшие на солнце брови сурово сомкнулись на переносице.

— Да, дела, — сказал он. — Ну давай, Чапичев, выкладывай, что вы там накуролесили.

— Все рассказывать? С самого начала? — спросил Чапичев.

— Давай все. Попробуем разобраться.

И Яков рассказал все. Вернее, не рассказал, а изобразил. Ну и смеялись же члены бюро! Веселее всех, заразительнее всех хохотал Денис. Только заворг Лена Пустовалова не смеялась. Низко склонив голову, она что-то быстро-быстро писала на листке бумаги.

— Уморил ты нас, — сказал секретарь, когда Яков закончил свой рассказ. — Но шутки шутками, а если серьезно говорить, так это же безобразие. Форменное безобразие. Вся страна ведет бой не на жизнь, а на смерть, бой с кулачеством и подкулачниками, бой за хлеб, за коллективизацию, за новую жизнь, за социализм. А вы что в это время делаете? Забавляетесь, словно малые детишки. И это комсомольцы, боевые помощники партии. Да вам за это чубы мало оторвать. Безобразие, да и только. А кто виноват, я вас спрашиваю?

— Я, — сказал Яков. — Я виноват.

Денис задумчиво посмотрел на него, покачал головой.

— И ты, конечно, виноват, и твои развеселые дружки. Но больше виноваты мы, райком. Сами подумайте: сейчас нам каждый боец дорог, каждый сколько-нибудь способный организатор, каждый агитатор. А тут такая сила на ветер расходуется. Преступление это. Наше преступление. Любая сила сама по себе ничто, если ее не направлять. Взять хотя бы тебя, Чапичев, и твоих дружков. Вы же на коней похожи, которые застоялись в конюшне. Сила из вас так и прет, а вы топчетесь на месте, ржете, рветесь куда-то, и все попусту. Да будь еще у нас в районе хорошие дела, черт с вами, балуйтесь, развлекайтесь. Дела у нас, я вам прямо скажу, неважнецкие. С коллективизацией плохо, с уборкой плохо, а главное — хлеб плохо идет, туго идет, со скрипом. А он нашей стране позарез нужен. И есть он у нас в районе, да вот не идет. А почему гак? Тут и кулацкий саботаж, и в колхозах не ладится, и единоличный сектор хитрит, волынку тянет, и наша неорганизованность налицо. Словом, много всяких причин. Так что работы непочатый край. Ты мне скажи, Чапичев, хотел бы ты с агитбригадой в село поехать?..

— А почему бы нет. Если нужно, поеду и в село.

— В таком случае бери бумагу, Чапичев, и пиши. Сверху пиши: «Агитбригада Джанкойского райкома ВЛКСМ». Написал? Теперь пиши по порядку. Первое — живая газета «Красный шлакочист».

— Правда?

— Правда. Пиши дальше. Второе — партерные акробаты, третье — карандашист Леня Батурин…

— А вдруг нас с работы не отпустят? — спохватился Яков. — Тут все ребята…

— Что значит не отпустят? — успокоил его Денис. — Дадим каждому предписание в зубы — мобилизован на хлебный фронт. Подпись моя, печать райкомовская. Понятно? Вот его запиши. — Денис кивнул в мою сторону. — Еще литератора вам дадим — Мишу Вейса. Он только вчера из Москвы на каникулы приехал. Парень он, правда, не пролетарский, сын нотариуса, но комсомолец и как будто боевой. Сам на передовую просится. Вот пусть и поработает в немецких селах, поговорит со своими на родном языке. Ну, давай посмотрим, что ты там написал. Здорово! Не агитбригада, а целая дивизия. Огневая дивизия! Якши! — сказал он по-татарски. — Пак якши! Очень хорошо. Значит, завтра, а самое позднее послезавтра двинем вас в деревню, в бой за хлеб. А в бою не до баловства. Смотрите, ребята, предупреждаю: драться по-комсомольски!..

Ох, как он умел зажигать наши души, как умел увлекать нас на трудные дела, наш старший товарищ, друг и вожак Денис Березин, слесарь киевского «Арсенала», черноморский моряк-пограничник, гроза хитрых анатолийских контрабандистов, секретарь Джанкойского райкома комсомола! Скажи он тогда: «За мной, ребята!» — и мы, не дрогнув, пошли бы за ним в любое пекло.

ЛОБОГРЕЙКА

Агитбригада отправилась в первый свой поход пешком. Нам обещали грузовой автомобиль, но в последний момент выяснилось, что его не будет. Это нас не очень огорчило. Хорошо было идти старинным чумацким шляхом, дышать настоянным на мяте воздухом, слушать утренние песни жаворонков. Они нас раздразнили и подзадорили, эти крохотные, неутомимые певцы, и мы сами запели. Мы любили петь и знали множество песен. Знали разные песни: о революции и гражданской войне, боевые походные и комсомольские, давние, которые еще певали чумаки, и новые. В то утро мы предпочитали петь только веселые и даже озорные песни, потому что нам было весело.

С улюлюканием перекатывался по степи припев:

Да, нам было весело, хотя мы знали, что идем не на гулянку, а в бой за хлеб. В райкоме комсомола Денис так и сказал нам на прощание:

— Мы бросаем вас в бой, товарищи, в бой за хлеб, за жизнь.

Ни чуточки не преувеличивая, с чистой совестью могу сказать: именно потому мы и были веселы, что шли в бой. От отцов мы унаследовали горячую кровь бойцов-революционеров. От времени своего, стремительно набиравшего скорость в движении к великой цели, ломавшего все косное, устарелое, застойное, мы восприняли презрение к покою. Мы не любили и не желали покоя.

Наверное, немногие из ребят, что шагали в то утро по степному чумацкому шляху, знали пушкинское «Есть упоение в бою». Но эту упоительную бойцовскую страсть испытывали все. Мы жаждали изведать это гордое чувство вновь и вновь, не мысля себе жизни вне борьбы, вне боя. Быть бойцом, участвовать во всех больших и малых битвах своего класса, своего народа было для нас счастьем и самой высокой привилегией молодости.

Инструктируя нас в райкоме, Березин очень кратко, в немногих словах обрисовал обстановку в районе. В более подробных разъяснениях мы не нуждались. «Мы в курсе», — сказал за всех нас Вася Стащенюк. Он правильно сказал: мы были в курсе всего, что происходило вокруг. И не только потому, что городок наш был, в сущности, не чем иным, как большим селом, самым большим среди других степных сел, и издавна был связан с ними одним жизненным интересом — хлебом, но и потому, что в деревне тогда шла решающая битва за будущее страны, следовательно, за будущее каждого из нас. А какой молодой человек может быть равнодушен к своему будущему!

Короче говоря, мы хорошо знали обстановку в районе. Она была сложной, очень сложной. Впрочем, иной она и не могла быть в то трудное и грозное время великого перелома. К тому же у нас были местные трудности. Присивашье — обширный, богатый край. Своеобразно сложились его история, уклад его жизни. Многое здесь тогда выглядело иначе, чем, например, в центральных районах страны. События в общем и по времени и по сущности своей развивались одинаково: всюду кипела острая классовая борьба. Но все же во многом чувствовалась разница. Прежде всего, кулаков у нас в районе было к началу коллективизации гораздо больше, чем, скажем, в таком же по территории районе где-нибудь в Тульской области. Это являлось прямым следствием политики, которую проводил царизм при колонизации степной Таврии.