Родители Гортензии отнюдь не испытывали финансовых затруднений. Они принадлежали к верхушке чрезвычайно узкой и замкнутой касты Крупных Колбасников, и расходы на образование единственной дочери не требовали от них жертв. К тому же они были вовсе не против таких расходов; они обожали свою дочь и восхищались напряженной и возвышенной работой ее ума не меньше, чем мадам Груашан. Но дело вот в чем: Гортензию глубоко возмущали их бесконечные подарки, она находила их щедрость бестактной, их настойчивость — неуместной. Наконец, новое происшествие переполнило чашу ее терпения: в начале лета, лицемерно ссылаясь на неожиданную удачу в делах, отец издевательски подарил ей квартиру, ту самую, где она сейчас жила. Не то чтобы квартира была темной, неудобной или в плохом районе: она сама ее выбрала. Но были задеты ее принципы, а этого она стерпеть не могла. И тогда она решила зарабатывать на жизнь; она повесила в своем квартале объявление: «Студентка философского факультета согласна на любую работу», и в тот же день ее взяли к Груашанам. Ей платили раз в неделю, и вечером своего первого рабочего дня она в счет будущей получки купила платье, то самое, которое было на ней в это утро, в первый день действия романа.

Итак, у Гортензии все как будто складывалось хорошо: она готовилась писать диссертацию под авторитетным руководством профессора Орсэллса и работала в булочной Груашана. Но эту светлую картину, увы, омрачала одна тень: ее сердечные дела были не в том состоянии, какое подобало особе с ее дарованиями, мечтами и чаяниями. Очень рано ей пришлось с удивлением заметить, что ее внешний облик вызывает бурный интерес у представителей противоположного пола; с годами этот интерес не слабел, а, наоборот, усиливался (чему она по природной скромности не переставала удивляться), и она благосклонно вступала в любовные связи, которые не были ей неприятны, лишь совсем чуточку поколебавшись, помедлив и покапризничав, поскольку боялась причинить боль отказом. Но вскоре она столкнулась с непреодолимыми трудностями. Наличие сразу нескольких связей создавало дефицит времени, а иногда приводило к бурным сценам, которые ужасали ее, тем более что она не понимала смысла обращенных к ней упреков. Кроме того, не проводя четких различий между физической активностью в любовной связи и активностью, так сказать, речевой, она с похвальным упорством пыталась поделиться своими интеллектуальными, преимущественно философскими, проблемами с тем мыслящим индивидом, чья телесная оболочка находилась в ее постели, или же в чьей постели находилась она сама. После многочисленных неудачных попыток ей пришлось признать очевидное: все они засыпали, а потом смывались. Однажды, эксперимента ради, она решила изменить порядок операций, начав с обсуждения этики Спинозы, но и в этом случае результат показался ей неудовлетворительным: молодой человек, учившийся на том же факультете, так увлекся Спинозой, что забыл обо всем на свете, и в конце концов она заснула, нетронутая и обманувшаяся в своих ожиданиях.

Обо всем этом она рассказывала Иветте, которая была для нее не только врачом-гинекологом, но и наперсницей, и при случае разъясняла ей странности и причуды, с какими она порой сталкивалась в любовных приключениях. Гортензия, однако, нуждалась также и в советах менее анатомического свойства: насчет смысла жизни и того, как заставить любовников более чутко относиться к ее философической душе. Иветта охотно отвечала на вопросы, но ее сжатые афоризмы, сводившиеся к аксиоме из двух частей: а) все мужчины свиньи; б) все женщины шлюхи, — хотя и расширяли кругозор Гортензии, все же не могли служить прямым руководством к действию. Этим летом смутная неудовлетворенность Гортензии постепенно обретала все более четкие контуры, превращаясь в желание, которое можно было бы определить так: встретить Мужчину, который соединял бы в себе все достоинства ее лучших партнеров и при этом с готовностью выслушивал бесконечный поток философских рассуждений и комментариев. Но он не появлялся, и у Гортензии уже возникали подозрения: либо она родилась под несчастливой звездой и отмечена проклятием, либо у нее есть какой-то скрытый, ужасающий физический недостаток. Разглядывая себя в зеркало, она не находила в своей наружности ничего отталкивающего, а интерес мужчин к ней не уменьшался. Более того, сегодня утром он казался особенно живым и острым. Наверно, все дело в качестве воздуха.

Глава 9

Молодой человек из автобуса «Т»

По утрам Гортензия работала в булочной до четверти десятого; к этому времени наплыв покупателей ослабевал, а маленькие Груашаны уже были в школе. Освободившись, она отправлялась в Библиотеку. Мадам Груашан целовала ее в обе щеки и давала ей пакетик с завтраком: кусок горячей, истекающей сыром пиццы в фольге, два миндальных рогалика или несколько птифуров; она боялась, что ее помощница, предаваясь тяжелой умственной работе в таком суровом месте, как Библиотека, может исхудать и лишаться шансов удачно выйти замуж. Итак, в четверть десятого Гортензия вышла из булочной на улицу Вольных Граждан. Как вам уже известно из первой главы, движение на этой улице было одностороннее, с запада на восток; поэтому автобус, идущий в обратную сторону, останавливался на параллельной улице Кардинала Бирага, ближе к северу, куда и поспешила Гортензия.

Полагаю, вы заметили, как трудно роману двинуться вперед — не на бумаге, а во времени — от своей отправной точки. Мы делаем уже третью попытку описать утро 6 сентября 19… года, но дошли только до середины этого утра (встреча с инспектором Блоньяром). Нужно разъяснить столько всего, случившегося до начала романа, что просто удивительно, как еще удается продвинуться хоть на минуту. Нам бы очень хотелось обсудить это с некоторыми коллегами, прежде всего с Александром Дюма: одним махом оказаться двадцать лет спустя — дело нешуточное!

На остановке ждали четверо; автобус появился сразу же. Он был переполнен, и водитель проехал мимо, даже не сбавив скорость; через тридцать метров он затормозил у светофора. Гортензия прибегла к своей обычной тактике: встала у передней двери и два-три раза подпрыгнула, чтобы привлечь внимание водителя. Водитель — по утрам это всегда бывал один и тот же, — подождав, пока она подпрыгнет два-три раза (ее груди под платьем тоже подпрыгивали, и очень убедительно), открыл дверь и был награжден сияющей улыбкой. Автобус «Т» удалился под негодующие вопли четырех кандидатов в пассажиры.

Пока Гортензия проталкивалась в середину автобуса, нескольким счастливцам удалось прижаться к ней и потрогать ее. Одна женщина попыталась выколоть ей глаз зонтиком, который специально для этого случая брала с собой даже в ясную погоду. С Гортензией она пока не преуспела, но попробовать стоило. Эта была рослая, костлявая мать семейства, часто ее сопровождал сын, угловатый, стеснительный верзила. Сегодня утром он вез с собой герань в горшке; в трясучем автобусе его оттеснили довольно далеко от матери, которая регулярно и громко обращалась к нему с просьбой не разбить горшок с геранью для тети Моники. От волнующего и ароматного соседства Гортензии он стал пунцовее герани и подумал с большим, чем обычно, раздражением: «Я люблю маму, но как она меня достала!» (Если вы думаете, что он и есть молодой человек, упомянутый в названии главы, то вы ошибаетесь: это роман, а не водевиль.)

Большую часть своего содержимого автобус «Т» выгружал на третьей остановке, напротив универсального магазина; после этого Гортензия, которой до Библиотеки надо было ехать еще девять остановок, всегда садилась на одно из освободившихся мест, желательно поближе к выходу. Итак, она уселась по ходу автобуса и положила сумочку и папку на сиденье напротив. По ту сторону прохода сиденья были двойные; два из них, напротив и наискосок от Гортензии, были заняты. У окна сидела мать с новорожденным младенцем; кокон из пеленок скрывал его от посторонних взглядов, однако он заявлял о себе, отчаянно, хоть и беззвучно дрыгая ногами. Молодая мать с кисло-молочным цветом лица пыталась унять его телодвижения плавным покачиванием, но без особой надежды на успех. Рядом с ней сидел весьма дородный прелат в пурпурном облачении и читал маленький черный требник. Когда автобус после остановки сорвался с места, он положил требник на колени и с улыбкой сказал Гортензии, указывая на сверток с младенцем: «Е pur si muove!»[4]