«Так как доступ на кафедры в наших университетах совсем закрыт для женщин, каковы бы ни были их способности и познания, то для г-жи Ковалевской в нашем отечестве нет места столь же почетного, как то, которое она занимает в Стокгольме».
Так ответила императорская академия…
Поддержка пришла с другой стороны.
Иначе, чем правительство, отнеслись к женщине, талантом, энергией и беззаветным служением науке поставившей себя в первые ряды математиков, русские ученые.
Академики-математики П. Л. Чебышев, В. Г. Имшенецкий и В. Я. Буняковский сами предложили физико-математическому отделению Академии наук «к избранию членом-корреспондентом Академии, в разряд математических наук, доктора математики — профессора Стокгольмского университета Софью Васильевну Ковалевскую». 7 ноября 1889 года произошла баллотировка первой русской женщины в члены-корреспонденты Академии наук. Софья Васильевна получила четырнадцать белых и три черных шара.
Избрание Ковалевской должно было утвердить общее собрание, так как до сих пор, объяснял непременный секретарь академии К. С. Веселовский, «еще не было примера избрания в члены-корреспонденты лиц женского пола», а избрание таких лиц по одному какому-либо разряду наук «установило бы собою пример, на основании которого могли бы быть предлагаемы такие лица и по другим разрядам наук».
Вопрос Ковалевской, таким образом, перерос в неслыханно смелый вопросу — о праве допускать женщин к избранию в академию. Свершилось то, к чему так самоотверженно стремилась всю жизнь Софья Васильевна, что считала своим долгом и назначением.
Чрезвычайное это событие было вновь обсуждено на общем собрании академиков в той же форме — о возможности избирать лиц женского пола в члены-корреспонденты. И к чести русских ученых, вопреки воле властей, кандидатура Ковалевской (а значит, и принципиальный ответ о правах женщин-ученых) при голосовании прошла двадцатью утвердительными шарами против шести отрицательных!
Пафнутий Львович Чебышев немедленно телеграфировал Ковалевской, что Петербургская академия только что избрала ее членом-корреспондентом, допустив этим нововведение, которому не было до сих пор прецедента, и что он счастлив видеть исполненным одно из самых пламенных и справедливых своих желаний.
Люди русской науки завоевали признательность лучшей, передовой части общества всех стран мира таким благородным актом.
Судьбы же самой Ковалевской это избрание не изменило. Звание члена-корреспондента было не более как почетным титулом ученого. Оно не давало Софье Васильевне права занять профессорское место в высшем учебном заведении, не предоставляло даже относительной материальной возможности жить на родине.
Конечно, было очень приятно, что русская академия, наконец, решилась впустить к себе женщину и, если откроется вакансия на место действительного академика, не откажет ученой в избрании только потому, что она женщина. Но Ковалевская больше не могла жить вдали от России. Она хотела работать с русскими математиками, ее томила тоска по родине.
В одну из последних встреч с Шарлем Эрмитом она откровенно призналась ему в этом. Французский ученый отнесся с большим сочувствием к Софье Васильевне и написал П. Л. Чебышеву:
«Пользуясь вашей добротой, я выражаю пожелание, чтобы вы смогли вызвать к себе в С.-Петербургскую академию наук г-жу Ковалевскую, талант которой вызывает восхищение всех математиков и которая в стокгольмском изгнании хранит в сердце сожаление и любовь к своей родине — России. Я узнал от нее о том участии, которое вы приняли в ее избрании членом-корреспондентом Академии, в то же самое время она сообщила мне о своем тяжелом душевном состоянии в связи с ее пребыванием за границей, и я решаюсь просить вас, по мере возможности, оказать ей нужную поддержку».
ТАНЯ РАЕВСКАЯ
Зима 1889 года казалась Софье Васильевне нескончаемой. Как и прежде, профессор Ковалевская тщательно готовилась к лекциям, добросовестно вела семинарские занятия, щедро оделяя учеников сокровищами своих глубоких и блестящих знаний. Но профессорская деятельность в чужом краю больше не радовала: выхода из замкнутого круга не было. С таким трудом завоеванная слава первой женщины-ученой ни на йоту не приблизила к осуществлению цели жизни — открыть дорогу женщинам к университетской кафедре. Софья Ковалевская, казалось ей, была только «случаем», не более. А лишенная широкой общественной арены, она отдавала слишком много сил тревогам о личной судьбе.
Не отвлекала от этих мыслей и Анна-Шарлотта, пребывавшая в мрачном расположении духа из-за своих обстоятельств. Ее брак с итальянским математиком Дель Пеццо откладывался. Дель Пеццо наследовал после смерти отца титул герцога Кайянелло и, как глава аристократического рода, католик, мог вступить в брак с разведенной женщиной только с особого разрешения папы римского. А надежд на такое разрешение было мало.
Стокгольмское «общество» тоже немало портило настроение подруг, слишком бесцеремонно обсуждая их жизнь. И они решили вырваться из этой душной атмосферы пересудов хотя бы на время рождественских каникул, отправившись в Париж, где никому не было до них дела, где могли они отвлечься литературными интересами.
Какой грустной, безотрадной была эта дорога! В Копенгагене, куда подруги прибыли, чтобы пересесть в поезд, идущий во Францию, друзья не узнавали Ковалевскую. Она кашляла, очень похудела. Однажды, получив сильно взволновавшее ее письмо, она вскочила с постели и, полуодетая, в тонких ботинках, выбежала на улицу — в дождь, в грязь, ветер. Вернулась в отель, сильно промокнув, и просидела в мокрой одежде до поздней ночи.
— Ты увидишь, — сказала Софья Васильевна в ответ на просьбы Анны-Шарлотты переодеться, — что я даже серьезной болезни не в состоянии схватить! О, не бойся, смерть наверное пощадит меня, потому что именно теперь мне очень хотелось бы умереть. Такое счастье никогда не выпадет мне на долю.
А еще так недавно она утверждала.
— Правда, жизнь не представляет собой слишком ценного клада, но все же мы удивляемся всякий раз, когда кто-нибудь преждевременно лишает себя его. Читала ли ты «La joie de vivre» («Радость жизни») Золя? Помнишь ли восклицание того бедного, пораженного подагрой старца, жизнь которого была не более как длительной агонией, восклицание, вырвавшееся у него при вести о самоубийстве его старой служанки; «Каким глупым нужно быть для того, чтобы покончить с собой!» Мне кажется, что так бывает очень часто: люди, много страдавшие, не ожидающие от жизни ничего, крепче привязываются к ней и считают порывом безумия лишение себя жизни раньше времени. Как подумаешь, какая глупая вещь жизнь!
Подруга пыталась объяснить, как она понимала, причину личных неудач Ковалевской, в достаточной мере изучив характер русской ученой на своих с нею отношениях:
— Ты требуешь от мужчины слишком много. Ты никогда не удовлетворилась бы любовью, какая выпадает на долю большинства женщин. Ты слишком углубляешься в себя, анализируешь отношения; в тебе нет той любви, которая забывает себя для других, ты знаешь только такую, которая требует столько же, сколько дает. Ты даешь очень много и не можешь понять, когда тебе не дают столько же, что человек, может быть, даже не способен на большее. Своим ироническим умом ты низводишь мужчину с пьедестала, на который он сам себя возвел. Кому не хочется казаться выше, чем он есть на самом деле? Больше любят тех, кто поддерживает это заблуждение о выдуманном величин. Разве не замечала ты, Соня, что мужья нежны лишь с такими женами, которые смотрят на мир их глазами, ловят с благоговением, как откровение господне, каждое их слово, женской слабостью понуждают мужчину быть их рыцарями-защитниками?! А сильная женщина, принимая на свои плечи заботы мужчины, лишает его возможности покровительствовать ей, казаться лучше и сильнее. Ты, Соня, неудержимо стремишься всегда показать свою силу, стать равной мужчине во всем.
— Может быть, может быть, — рассеянно соглашалась Софья Васильевна.