У Ковалевского эти минуты нашлись. Письма его были теплы. Софье Васильевне, знавшей особенности характера Владимира Онуфриевича, подумалось даже, а не постигла ли его какая-нибудь неудача с магистерским экзаменом, чего она никак не могла допустить всерьез. На это шутливое предположение Владимир Онуфриевич ответил рассказом о своих мытарствах. Боль за друга, горячее сочувствие ему заслонили, отодвинули на задний план все личные обиды. Софья Васильевна пыталась облегчить Ковалевскому — самолюбивому и мнительному — возможность сближения. Она известила его, что после тяжелой болезни по совету врачей собирается в Швейцарию, к сестре, ожидающей ребенка, куда приедут и родители посмотреть первого внука. В Цюрихе можно было бы встретиться, так как Владимир Онуфриевич хотел совершить геологический «объезд» районов Южной Франции и Италии, посетить Лозанну, а это совсем не так далеко от Цюриха. Но Владимир Онуфриевич ответил на это предложением повидаться с ним в Мюнхене, на вокзале, между двумя поездами. Софья Васильевна не могла представить себе этого разговора, который должен был стать решающим для их жизни, в обстановке вокзала, в присутствии Юлии Лермонтовой!

«Хотя вы и написали мне, — пошутила Софья Васильевна, отвечая Ковалевскому, — что «ужасно как переменились», но в одном вы, право, остались старым: это в умении придумать все как можно вычурнее и так, как никто другой бы не придумал. Ваше письмо в самом деле очень милое, и я пишу под влиянием очень дружеского настроения к вам, поэтому мне очень не хочется отказывать вашей просьбе, да я и не отказываю вполне, а только прошу вас подумать самому, до какой степени это нелепо». Софья Васильевна предлагала встретиться в Берлине, где она будет одна, где в театре играет «его Рабе» и поет та итальянская певица, спутница Арто, которая так понравилась ему прошлой весной.

Софья Васильевна ничего не забыла из тех приятных минут, какие выпадали до непонятной размолвки, она готова была все забыть и не скрывала желания внести определенность в их отношения. И из Цюриха она сообщала о том, что ее тяготят допросы родных по поводу «ненормального положения». Это письмо было послано 5 мая, а уже 9-го Владимир Онуфриевич извещал брата, что отправляется на юг Франции, проживет в Тулузе три недели, а возможно и месяц, «если Софа даст отпуск», а Софья Васильевна в следующем своем письме все еще просила сказать, увидится ли он с ее родными в Цюрихе, то есть захочет ли он побывать в Цюрихе, пока родители там, так как скрывать от них, что он за границей, решительно нелепо: «они это время до такой степени милые с Анютой и со мной, что я положительно не намерена кормить их баснями; мне и без того в разговорах с ними постоянно приходится краснеть, когда разговор коснется какой-нибудь из множества басен, которые мы им совсем ненужным образом наврали».

Владимир Онуфриевич пообещал приехать в Цюрих, больше не расставаться с Софьей Васильевной, и она, наконец, смогла освободиться от гнета горьких раздумий о своей судьбе. В ожидании мужа она отдыхала, веселилась, заинтересовалась одаренным учеником Вейерштрасса Германом Амандусом Шварцем. Он преподавал в Цюрихском политехникуме, успел многое сделать в исследовании минимальных поверхностей, усовершенствовав метод своего учителя. Опередив на несколько дней Софью Васильевну, он напечатал работу, аналогичную той, которую она хотела сдать в печать. Не значило ли это, что у них было нечто общее в направлении научных стремлений? А она так мечтала о подобной дружбе.

Незадолго до отъезда Ковалевской из Берлина профессор Шварц просил Вейерштрасса передать ей, что одна ее соотечественница, Елизавета Федоровна Литвинова, которой он хотел бы быть полезен, предпочла ему другого профессора — Мекета.

— Очень жаль, если она не воспользуется готовностью Шварца, — сказал Вейерштрасс.

И Софья Васильевна в тот же день написала сестре в Цюрих, чтобы она разыскала Литвинову и сообщила ей все это. Для Ковалевской дорога была каждая женщина, вступавшая на научный путь.

Литвинова, впоследствии одна из первых русских женщин — докторов математики, у которой училась Надежда Константиновна Крупская, услыхала о Ковалевской еще в Петербурге, в 1868 году, как об очень энергичной девушке, которая, несмотря на свою юность, прошла курс мужской гимназии и занимается высшей математикой. С тех пор Ковалевская сделалась для Литвиновой, как и для всех желавших учиться девушек, той светлой точкой, к которой устремлялись их взгляды. Елизавету Федоровну математика очень привлекала. Овдовев, Литвинова решила учиться и уехала в Цюрих.

— Вы за что же обидели любимого ученика Вейерштрасса — Шварца и предпочли ему Мекета? — спросила Анна Васильевна Жаклар, встретившись с Елизаветой Федоровной.

— Я записалась к Мекету потому, что собираюсь учиться в Париже, — ответила Литвинова.

— Но Софа вам этого не посоветует, — прервала ее Аииа Васильевна. — Она говорит, что начинать учиться надо у немцев. По ее словам, немцы с особой любовью относятся к своим ученикам, и в этом отношении никакие другие профессора в мире не могут с ними сравниться. Вам, как и Софе, необходима немецкая глубина.

Когда Литвинова заявила Шварцу, что хочет познакомиться с его научными трудами, он предложил ей приходить к нему на дом для частных бесплатных занятий и спросил, почему именно теперь ей захотелось познакомиться с его лекциями. Она объяснила ему все откровенно, как было. При имени Ковалевской глаза Шварца заблестели, и он воскликнул:

— О, это замечательная женщина! Мне так много пишет о ее занятиях профессор Вейерштрасс. Недавно он прислал мне свои лекции об абелевых функциях, составленные ею! Вы еще не имеете о них понятия. Это труднейший предмет в математике, и немногие мужчины отваживаются им заниматься…

И теперь, оказавшись в Цюрихе, Софья Васильевна познакомилась с Литвиновой, настояла, чтобы студентка-математик приходила к ней ежедневно.

Как-то Литвинова поинтересовалась, скоро ли Софья Васильевна собирается представить докторскую диссертацию и в какой университет. Ковалевская унылым тоном ответила:

— Я не тороплюсь сделаться доктором, так как не предвижу для себя возможности профессорской деятельности…

Она не обольщала себя радужными надеждами: горький опыт Владимира Онуфриевича был еще свеж в памяти. Если он, мужчина, человек, в практические способности которого она так верила, потерпел неудачу, на что может рассчитывать женщина, впервые ступившая на запретный путь?

Через несколько дней Литвинова встретилась у Ковалевской с Владимиром Онуфриевичем. Он только что прибыл из Англии, сказал, что увозит жену в Лозанну, где, он надеется, она хорошо отдохнет.

— Что же мне передать Шварцу? — спросила Литвинова Софью Васильевну. — Вы не дали ему знать о своем приезде, но ведь он о нем узнал и все ждал вашего появления или приглашения.

— Передайте, что я сама заеду к нему на обратном пути в Берлин.

Дня за два до возвращения ее в Цюрих, где она после совместной поездки должна была дожидаться мужа, Шварц в разговоре с Литвиновой заметил:

— Хотелось бы мне хорошенько побеседовать с Ковалевской, чтобы самому убедиться в глубине ее познаний.

В это время у Софьи Васильевны еще не было напечатанных трудов. Когда Литвинова сообщила ей о желании Шварца, Ковалевская покраснела и заявила:

— Я пойду к нему сама, завтра же, непременно.

— Но ведь ты, Софа, еще не успела отдохнуть с дороги. Посиди дома, соберись с мыслями, — встревожилась сестра.

— И не ударь лицом в грязь? — насмешливо подхватила Ковалевская.

За этими немногими словами молодой ученой Литвинова почувствовала у нее такое сознание своей силы, что не сомневалась в победе.

На другой день Софья Васильевна направилась к Шварцу.

Часа через три, не заходя к сестре, Ковалевская вошла в комнату Литвиновой — с тем особенным, благоговейно торжественным видом, какой бывает иногда у людей, только что видевших чудеса природы. Она уселась на диване и, помолчав несколько минут, сказала, что ей очень не хочется уезжать из Цюриха. Возникло желание поработать вместе со Шварцем. У них оказались совсем одинаковые планы!