— Елена! Не путай! Мы-то совсем другими вещами занимались!

Бывшая рядовая первого класса миротворческой военной полиции Нидерландов очень спокойно и тихо сказала.

— Этой весной я была в Сомали. Тебе, наверное, говорили об этом.

— Да, — он кивнул.

— Так вот, — продолжила она, — я встречалась с полковником Хафун-Ади, который знал, разумеется, что я не так давно была в миротворцах. И, за рюмкой виски он мне сказал: «Тупой народ у вас в Евросоюзе, если верит в это миротворчество. Установить мир в Сомали проще простого: закрыть программы гуманитарной и финансовой помощи, и прекратить прием беженцев отсюда к вам в Евросоюз. Пройдет полгода — и война тут захлебнется. Боевики разойдутся по домам, и будут что-то делать для своей семьи. А боевики, которые совсем тупые — будут убиты, чтоб не мешали. Но, кто-то у вас там в Евросоюзе и Америке уже полвека делает большие деньги на здешнем бардаке».

— Хафун-Ади — пират, — заметил Олаф, — с чего вдруг ты ему веришь?

— Я не ему верю, а логике и собственному опыту. Опровергни, если можешь.

— Черт! Как я ненавижу политику! — заявив это, бывший летчик-миротворец встал из-за стола, и занялся варкой еще одной порции кофе.

Некоторое время он молчал, а потом, все же, решил вернуться к неясному вопросу.

— Елена, ты говорила о прогнозах, и о том, как чудесно мы могли бы жить, если бы не занимались ерундой, а использовали возможности, и все такое. А где вывод?

— Подожди, — ответила она, — есть еще один важный пункт. Я рассказала, что печатали в журналах 70 лет назад о будущем, о нашем сегодняшнем дне. А теперь посмотрим, что печатают в сегодняшних журналах о том, что будет через 70 лет.

— И что? — спросил он.

— Ничего, Олаф! Если верить журналам, то нет у нас будущего через 70 лет! Западная цивилизация развалится гораздо раньше. Алармисты пишут, что жопа через 15 лет, а реальные эксперты, говорят: при наших тенденциях у нас еще 50 лет. Дальше — жопа. Никакого тебе обитаемого космоса и никаких городов-парков. Мы будем продолжать дожигать нефтегазовое топливо, потому что, по требованию продажных экологов идет программа закрытия АЭС. Мы здесь будем задыхаться среди потомков мусульманских мигрантов, или бросим Европу к черту, и сбежим куда-нибудь в Бразилию, о которой пишут, как о перспективной стране. Но там не хватит места на треть миллиарда белых европейцев. Кому-то отсюда придется идти в гастарбайтеры к сибирским китайцам.

— И что? — снова спросил Олаф, — Ты предлагаешь на все забить, и ждать этой жопы?

— Нет. Я отвечаю на твой вопрос: почему в данный момент жизни у меня не работает материнский инстинкт. Хотя, наверное, он работает, но косвенно.

Олаф Тюрборг глянул на кофейник, пискнувший в знак того, что кофе готов, потом, в недоумении почесал затылок и спросил:

— Косвенно — это как?

— Это в две фазы, — сказала она, — инстинкт направлен на порождение потомства не как угодно, а так, чтобы оно выжило, выросло, и тоже размножилось. Если для этого надо перебраться из обреченного региона в благоприятный, то инстинкт этого требует.

— Черт! Елена! Ты серьезно собираешься бежать в Бразилию?

— Пока не собираюсь, — ответила она, — и уж точно не в Бразилию. Сейчас я тебе просто объяснила начет материнского инстинкта. А я частный случай, и у меня свои планы.

— Ты частный случай, — произнес он, наливая кофе, — и у тебя свои планы. Какие же?

— Ты правда хочешь это знать? — слегка игриво отозвалась Елена.

— Черт! Да, я хочу, если это не секрет… Минутку, уж не собралась ли ты участвовать в ультранационалистическом путче? Я слышал, что у тебя контакты в NVV.

Елена Оффенбах весело рассмеялась, и махнула рукой.

— Что ты, Олаф! Мои контакты с NVV — просто бизнес. Их мечты о возвращении славы этнически чистых Нидерландов эпохи Колониальной Империи, это так наивно, что тут нечего обсуждать. Но их идеи многим близки, у них фракция в парламенте, а это PR.

— Если не путч, тогда что? — спросил он.

— Так, всякое — разное, — она улыбнулась, — например, я присматриваюсь к акваноидам. Видимо, это тебе интереснее, чем все остальное. Тебе же предстоит работать с ними.

— М-м… Да, конечно… А что ты о них знаешь?

— Что-то знаю. Например, что у них материнский инстинкт работает в одну фазу. Ведь акваноиды располагают огромным пространством для демографической экспансии. Я специально выразилась, как в книжке по политологии, чтоб ты привыкал.

— Черт! — буркнул он, — Елена! Ты ведешь себя так, будто я твой младший братик!

— Я веду себя, как твой друг. Я лучше знаю обстановку, так что слушай и не брыкайся.

— Ладно, может ты права… Так, и что дальше с акваноидами?

— Акваноиды, — сказала она, — чем-то напоминают амстердамских бродячих кошек. Ты знаешь, сколько бродячих кошек в Амстердаме?

— Нет. Я даже об этом не задумывался.

— И почти никто не задумывается. А их много. В конце 1960-х появился частный фонд Генриетты ван Веелде, который ненавязчиво опекает наших бродячих кошек. Кстати, единственный благотворительный фонд, куда меня убедили дать денег. Иногда я там бываю на кофейных пятницах, поэтому — чуть-чуть в курсе кошачьей демографии.

Бывший летчик-миротворец изобразил из вежливости, будто тема ему интересна:

— Так, сколько же в Амстердаме этих бродячих кошек?

— Загадка природы! — триумфально произнесла Елена, — Никто не знает! Есть оценки по косвенным признакам, но они расходятся: от десяти тысяч до почти ста тысяч. Пока не установлен даже критерий, какая кошка бродячая, а какая — скорее домашняя, но часто гуляет сама по себе. Ведь большинство кошатников не регистрируют своих любимцев.

— М-м… Елена, это чертовски познавательно, только при чем тут акваноиды?

— Олаф, представь себе Индийский океан к западу от меридиана Дели, как время ночи в большом городе с плотной застройкой и множеством крыш и чердаков. Люди там, как правило, видны, а вот кошки — это тени в темноте. Каждый из людей, имеющих дело с кошками, знает одну или нескольких знакомых кошек, но далеко не всегда сообщает информацию о них кому-то постороннему. Так и акваноиды. Неизвестно, сколько их, неизвестно, каков спектр их контактов с цивилизацией и бизнесом. Есть даже разные мнения о том, откуда они появились. Существует несколько фондов, которые вполне официально имеют дело с акваноидами. Но, это исключение. Большинство компаний предпочитают или вообще скрывать, что работают с акваноидами, или уклоняться от ответа на вопрос о целях и масштабах такой работы. А сами акваноиды не намерены сообщать о себе больше, чем им надо для своих практических целей, причем их цели известны только приблизительно. Принцип социальной организации акваноидов тоже известен лишь приблизительно. Можешь прочесть статьи в «Ethnographic review», но отнесись ко всему этому критически. Там 90 процентов — просто чушь. Вот оно как.

Елена Оффенбах замолчала, и принялась с удовольствием попивать кофе. Олаф очень внимательно посмотрел на нее, и с уверенностью объявил:

— Ты знаешь гораздо больше, чем сейчас сказала!

— Да, — спокойно подтвердила она, — я знаю гораздо больше. Но давай не сейчас об этом. Посреди ночи я вряд ли смогу толком объяснить, а ты вряд ли сможешь запомнить. Ты будешь в Амстердаме еще несколько дней, так?

— Всяко буду, — подтвердил Олаф.

— Вот и хорошо. На свежую голову мы поговорим об этом. Хотя, тема такая, что не все можно объяснить словами. Надо видеть акваноидов в их естественной среде обитания. Когда ваша дирекция планирует перегнать авиа-технику на Футуриф?

— Точная дата не названа, — сказал он, — начальство говорит про начало осени.

Теоретически, по анкете, Олаф Тюрборг (как и 80 процентов датчан) принадлежал к Государственной лютеранской церкви Дании. Практически, если он и верил в какого-нибудь бога, то в гибридного, со смешанным христианско-языческим имиджем. Если припирало, то Олаф иногда мысленно молился — в смысле, что-нибудь просил у этого гибридного бога (не желая упускать такую возможность — пусть даже призрачную). Всю последнюю неделю перед вылетом из Копенгагена, он просил у синкретического бога о четырех вещах: